Песнь о жизни - Ольга Матюшина

— Как хорошо у вас!

— Теперь все приведено в порядок, — сказала заведующая. — Зимой хуже было. В морозные дни мы ходили из дома в дом, отыскивали осиротевших ребят. Обмывали, отхаживали их. Однажды я поднялась в одном доме по заваленной мусором лестнице и постучала в квартиру. Там жила учительница с маленькой дочкой. На стук не ответили. Решила — ушли куда-нибудь. Обошла свой участок и вернулась снова к учительнице. Еще постучала. Ответа опять не было. Прислушалась: из-за дверей доносился детский плач. Почувствовала беду. Пришлось взломать дверь. На полу, в холодной комнате, лежала мертвая женщина. Спрятав голову на ее груди, скорчилась девочка. Она была в шубке, в валенках, в теплом платке. Я подняла ребенка, закутала и отнесла в ясли. Много дней провела у постели малютки. Девочка медленно поправлялась. Все молчала. Думали, может, немая? Сидит, бывало, на диванчике, уставится глазами в окно и молчит. Ни одного звука! Я привязалась к ребенку. Была уверена, что девочка оправится от потрясения, заговорит. Как-то вечером, укладывая спать, я прижала ее к груди, горячо поцеловала. Девочка подняла ручонки, обняла меня за шею и прошептала: «Мама»… С этого времени она стала совсем другой, точно проснулась, не отходила от меня. Я и решила удочерить ее, — сказала Марина Антоновна. И тихо добавила: — Недавно у меня сына убили…

Детей привели со двора. Они играют в общей комнате. Но какие они тихие, непохожие на довоенных крикливых, веселых ребятишек! Начнут возиться с игрушками и вдруг — бросят. Уставятся в окно, в стену, смотрят и думают. Им не по-детски трудно.

На Кировском проспекте, таком привычном, я точно впервые увидела дома без стекол, большие пробоины от снарядов в стенах… Потрясенная всем виденным, строго говорила себе: «Война есть война! Не надо думать. Нельзя думать!» Растапливая печь, машинально бросала какие-то исписанные листки в огонь. Приняла их за ненужные, старые тетрадки. Когда поняла, что это моя рукопись, пришла в отчаяние. Хотелось кричать, жаловаться на жизнь. Сожгла семьдесят шесть страниц, написанных вслепую с таким трудом!

Тихо села у открытого окна. Не могу пить чай, вскипяченный на собственной рукописи… Совсем близко медленно качается серебристый ствол тополя. Листочки блестят после дождя. Острый запах наполняет комнату. В саду распустилась «ночная красавица». В ее нежно-фиолетовый фон врываются ярко-оранжевые лепестки ноготков… Не подумала, пересаживая цветы, об их сочетании. Разве можно тогда было об этом думать? Старалась спасти цветы от гибели.

Иду на Острова навестить больную Ксению. Жаркий июньский день. Прошла весна. Снова лето в городе. Но не видать блаженных счастливых дней отдыха на природе и в этом году. Тревога, напряжение и горе. Кажется — невозможно человеческому существу так долго жить без радости.

Белые, пушистые барашки бегут по небу. Ветер приветливо треплет платье, заставляет быстрее идти. Мост безлюдный. Он нежится на солнце, выставляя свежеотесанную, золотую спинку. Вода лениво плещется о столбы. Кругом широко, светло. И какой удивительный воздух! Совсем нет дыма и копоти.

Кировские острова — это царство отдыхающих. С первых лет революции ленинградцы поправляли здесь свое здоровье, набирались новых сил. Сейчас здесь больницы, лазареты. Я с начала войны не была на Островах. Трудно узнать хорошо знакомые места. Не звенят колокольчики детских голосов. Заросли дикой травой дорожки. Сломаны деревья. Вместо газонов — огороды. Безлюдно: на протяжении нескольких кварталов никто не попался навстречу. Низко летают самолеты. Слышна орудийная стрельба.

Возвращалась в трамвае. Вагон почти пустой. На площадке стоят два мальчика в форме ремесленного училища. В трамвай вошел военный. Он заговорил с мальчиками:

— Учитесь как?

— На «отлично».

— А работаете?

— По третьему разряду.

Другими становятся дети. Растут хорошими помощниками на заводах. Сколько в них жизненной силы.

Сегодня радио подводит итоги минувшего года войны. Уже год! Десять месяцев блокады. В страшные голодные ночи не думала, что выживу. Попробую перелистать страницы прошлого, Осталась одна. Иногда казалось — не выдержу. Думала: невозможно так жить! Привыкла. Город свой полюбила еще сильнее. В мирные годы часто забываешь о большом. Точно все так и должно быть. В минуты опасности слово «родина» звучит сильнее, чем слово «мать».

Длинный был год. Пожалуй, длиннее всей жизни, и все же прошел. Теперь время бежит быстрее. Здоровье постепенно восстанавливается. Кажется, даже глаза видят лучше. Может быть, снова начну рисовать… Подумала и испугалась. Все это время не ставила перед собой такого вопроса. И все же в глубине души жила мечтой. С ней не хотелось расставаться. Еще в первые бомбежки, уходя в щель, брала с собой паспорт и коробочку с акварелью. Считала, что сохранить их — важнее всего.

Я часто думаю о живописи. Стараюсь верить в выздоровление глаз и в то же время сомневаюсь. Необходимо их проверить!

Долго не решалась, откладывала. В годовщину войны хочется всему подвести итоги. Заставила себя взяться за краски. Сорвала ярко-оранжевую лилию, окружила ее плотными, прямыми листьями ириса. Уверила себя, что контрастные и простые по форме цветы легко написать. Тем более — на таком ярком свете!

Билась долго. Использовала всю силу зрения, самовнушения. Напрасно. Писать красками я уже не могу.

Хотя работа над словом стала близкой, но для мена она труднее живописи. Многого я не понимаю и не знаю. Контролирую написанное чувством тональности и ритма.

Недавно попала на завод. Все интересно, а ничего не вижу и разобрать не могу. На слух различаю многое. Расспрашиваю идущего со мной инженера. Ясно представляю цех, работающих подростков. Прошу рассказать, какие они. Не пропускаю деталей. Все запоминаю. Вечером записываю впечатления о заводе.

В детском саду слушала разговор ребят. Следила за играми, расспрашивала, иногда сама играла с ними. Дети охотно отвечали на мои вопросы. И я не только определяла цвет глаз какого-нибудь мальчика, но старалась по слуху подметить все его индивидуальные особенности.

Природу увидеть мне так же сложно. Пытаюсь рассмотреть дерево. Подхожу к нему совсем близко. Потом отдаляюсь, обхожу кругом. Проверяю в разное время дня, при разном освещении. Иногда спрашиваю прохожих. Из всего собранного таким путем записываю строчку-две: «омытые дождем листочки деревьев сияли на солнце».

О прошлом писать — значительно легче. Тут нужна только память. Нередко свои записи я прерываю воспоминаниями. Но во всем меня интересует не прошлое, а настоящее. Его стараюсь уловить.

Чувствую перемены, раны, нанесенные городу войной. О них хочется писать и о неиссякаемом сопротивлении ленинградцев.

Краски на палитре для меня умерли. Постараюсь воплотить их в слове…

Пал Севастополь! Много раз я бывала в нем. Помню, попала туда ранней весной. Вышла из вокзала. Хотела нанять извозчика. В деревне около Байдар была дача знакомых писателей. Шла с чемоданом. Солнце. Прохожие в белом, цветы, море — забыла об извозчике. Долго бродила по городу, налюбоваться не могла.

И вот нет больше солнечного города! Нет Севастополя с его белыми улицами, цветами, фруктами, музыкой. Вместо города — развалины, залитые кровью. Только море осталось прежнее — синее, широкое.

Придет время — встанет Севастополь из развалин таким же красивым, а может быть, и краше…

Глава девятая

Ленинград ждет штурма. Окна многих домов заделаны кирпичом. Оставлены небольшие отверстия для пулеметов. На улицах — баррикады, укрепления. Лица людей сурово спокойны.

Началась обязательная эвакуация населения. Вспоминая беспрерывные прошлогодние бомбежки, многие торопливо укладывают вещи, заканчивают свои дела. Женщины и дети стараются распродать ненужное теперь имущество. Панели многих улиц превратились в рынки. Продают всё за гроши. Чаще просят вместо денег хлеба. Ленинградцы, спеша на работу, иногда останавливаются, перебирают разложенное добро и, не купив, уходят:

— Куда их. Все равно разбомбят.

— Пусть бомбят, — говорят другие. — Деньги тоже никому не нужны. Лучше вещь будет. Может, в наш дом и не попадет.

Приобретя красивое блюдо или вазу, быстро идут дальше.

Со всех сторон тянутся к вокзалу трамваи, грузовики, тележки, перегруженные вещами, ребятами. Почти беспрерывная вереница тележек с домашним скарбом.

— Мама! Мама! Люся упала!

Девочка, не обращая внимания на мчащийся автомобиль, бежит по дороге к лежащей в пыли кукле. Прохожие испуганно кричат, но девочка не слышит. Машина затормаживает, сворачивает в сторону. Кукла раздавлена. Девочка ползает на коленях, собирает обломки. Ее пытаются увести, но она сопротивляется. Глаза полны слез. Прохожие помогают ей подобрать остатки куклы.