Песнь о жизни - Ольга Матюшина

Меня прикрепили в столовую райкома. Она была оборудована в полуподвальном помещении. Сводчатый потолок. Окна с решеткой вровень с землей. В столовой темновато, но уютно и прохладно. Обедающие — народ занятой. Они быстро берут талоны, ложки. За едой долго не сидят, говорят мало, иногда просматривают газету. Редко кто смеется. Опрятно одетые подавальщицы бесшумно разносят блюда.

Сколько человеческого горя, перенесенных страданий узнала я за эти короткие часы!

За столик около окна села молодая женщина. Темные волосы заплетены в косы, сколотые узлом на затылке. С правой стороны выбилась мягкая прядь, кружевом легла на белый лоб. Лицо взволнованное, розовое. Кожа нежная, пушистая. Глаза опущены. Видны только длинные темные ресницы. Луч солнца скользнул по железным прутьям, широкому подоконнику, молодому лицу. Задержался, играя, на краю тарелки.

Суп давно остыл. Женщина сидела, не поднимая головы. Точно очнувшись, проглотила несколько ложек. И опять замерла. У нее не было хлеба. Я предложила ей ломтик. Она машинально откусила, проглотила ложку супа, отодвинула тарелку и опять задумалась.

Против нее сели двое, военный и штатский — высокий худой юноша.

— Здравствуй, Аня, — сказал юноша, глотая зеленые щи. — Как дела?

Аня глядела в окно. На его вопрос тихо, безнадежно махнула рукой. Юноша не заметил ее жеста. Ему подали костлявую рыбу, и рыба завладела его вниманием. К каше Аня не прикоснулась, молча катала по скатерти хлебные крошки.

— Как здоровье Кирюши? Поправился? — переспросил юноша.

Женщина подняла глаза и, отвернувшись, глухо сказала:

— Умер.

— Когда?

— Ночью.

Все сидели, опустив головы. Не знали, что сказать, как помочь. Аня медленно встала, пошла к двери. Кругом звенели ложки.

— Теперь у нее никого не осталось, — сказал юноша. — Зимой похоронила отца, мать, а теперь вот… сынишку. А комсомолка замечательная!

— Вы бы пошли к ней, — посоветовала я. — В такие минуты дружеское слово нужнее всего.

— Я и сам хотел, но не решился. Гордая она, знаете ли, не любит, чтобы жалели ее. А умная девушка, очень умная, — сказал юноша, вставая из-за стола.

Глава седьмая

Солнце яркое, нежное. Из влажной, сытой земли вылезает зелень. Только в этом году в Ленинграде короток ее век. Везде бродят женщины, дети с мешочками и корзинками. Они вырывают показавшиеся зеленые побеги и старательно складывают их в корзинки.

— Не рвите, — обратилась я к женщине, наклонившейся над всходами. — Это лекарственное растение.

— Ничего. Поможет от цинги.

— Смотрите — заболеете! Вы бы лучше крапиву или одуванчики собирали.

— Где их искать? Выдрали все с корнями.

Голодная зима оставила в наследство ленинградцам цингу. Все бродили в поисках витаминов, плохо разбирая, что можно, чего нельзя есть. Один любитель витаминов выкопал в моем саду все луковицы лилий. Просила не трогать — не послушал. Потом его в больницу свезли… Всем хотелось иметь крепкие ноги и вместе с весной забыть печали, почувствовать себя сильными.

Улицы блестели чистотой. Распускавшиеся деревья делали их нарядными. Во дворах спешно убирали мусор. Задымились весенние костры. Прибранный, зазеленевший сад наш сделался прежним, красивым.

«Ленинградцы, все на огороды!» — появились на улицах лозунги.

Все знали теперь, как важно для истощенного организма иметь лишний листик салата, редиску, укроп. Копали землю всюду, где был свободный кусочек. Копали все, кто мог. Земля в городе стала гофрированной от тщательно сделанных грядок. Наш сад тоже постепенно превратился в огород. Привлекала рыхлая, удобренная земля цветников. Мне хотелось спасти хоть часть цветов.

Перетаскивала их в затененные углы, непригодные для посадки овощей. Ноги и руки не слушались.

Женщины сердито говорили:

— Должно, сил девать некуда! Пустяками занимаетесь. Теперь не до цветов.

Сил на самом деле было очень мало, но хотелось сохранить любимые растения.

Получила письмо от Иры. Она доехала, но с плевритом и температурой. Письмо напугало меня. Выживет ли? Стоило ли ее отправлять? В тот же день приехал Леня.

— Все же хорошо, — подумав, сказал он, — что она уехала. Поправится и вернется прежняя — здоровая, веселая.

Все дни писала. Не было Мули, не было сил, не было глаз. Но помнила: надо как можно больше приготовить К приходу машинистки. День за днем вспоминала пережитое. Только о Муле писать не могла.

Все ее милое существо закрывалось гримасой болезни.

— Что делать?

— Пока не пишите, — советовали друзья. — Забудутся впечатления последних дней, и перед вами встанет прежний образ.

Но впечатления не сглаживались. В такие минуты оставляла работу, уходила в огород. Копая грядки, отдыхала от напряжения. Земля ласкала, ободряла.

Кругом быстро неслась жизнь. Все старались работать как можно больше и лучше. Торопилась и я.

Надо приготовить обед. Бревно попалось толстое, суковатое. Пила тупая. Трудно, а не пилить нельзя: голодная останусь.

Под окном большой тополь. Серебрится, светится на солнце его ствол. Бабочки носятся над грядками… Заговорило радио. Чей-то спокойный, внутренне сильный голос заставил бросить пилу. Поразил не смысл, не ораторское умение, а внутренняя сила говорившего.

— Выступал писатель Вишневский, — сказал диктор.

Что-то играют, поют. Кто-то читает, а я все сижу у рупора. Жду, не заговорит ли снова удивительный голос?..

Райком прислал машинистку, она работала хорошо. Перепечатала все, что было записано Мулей. Сама я за это время написала много. Следовало бы диктовать, но этого я делать не могла. Молоденькая машинистка быстро поняла, что мне надо. Научилась разбирать плохо написанные слова, исправляла их. Работа значительно подвинулась, оставалось только все объединить, проверить, но машинистку мобилизовали на срочную работу. Пришлось остановиться на полном ходу.

Я сначала испугалась за рукопись, за себя. Знала — нельзя обрывать напряжения: это кончится крахом. Пошла на огород, покопалась в земле, посадила овощи. Потом даже обрадовалась перерыву. Все равно не могла угнаться за машинисткой. Комкала и портила.

Тянуло на природу. По городу тоже хотелось походить, посмотреть, что сделали с ним немцы за зиму.

Необходимо было пойти в Институт литературы. Решила передать на хранение некоторые рукописи и картины. В нашем деревянном домике держать их было рискованно.

Теплый, серенький день. Я иду мимо баррикад на стыках улиц. Тишина, удивительная, не ленинградская тишина!.. Трамваи ходят только по центральным улицам. Боковые пути не используются. Людей мало.

Накрапывает мелкий, теплый дождь. На Биржевом Мосту совсем безлюдно. Сквозь дымку дождя поблескивает Нева. Никого и на Дворцовом мосту.

Вспомнила: этой дорогой Воровский провожал меня однажды домой. Давно это было, в первые годы Октябрьской революции. Была светлая, майская ночь. Возвращались из «Астории» после совещания издательских работников. Оно кончилось поздно.

— Вацлав Вацлавович, машина вам подана, — доложили ему.

— Вы в какую сторону? — обратился он ко мне.

— На Петроградскую.

Воровский вопросительно смотрел на молодого человека, приглашающего его ехать.

— Вацлав Вацлавович, машина маленькая, все места заняты.

— Благодарю вас. Поезжайте одни. Я провожу Ольгу Константиновну.

Я запротестовала. Знала, Воровскому ходить трудно. Вацлав Вацлавович молча взял меня под руку. Поклонился оставшимся. Я готова была провалиться от смущения. Было очень тяжело сознавать, что этот больной, занятой человек, не желая оставить меня одну, пошел пешком.

Воровский шагал бодро. Белая ночь. Нева. Громада Зимнего дворца. Блестящий шпиль крепости… Остановились на набережной около Ростральных колонн.

— Удивительный город! — сказал Воровский. — Я много видел городов, но равного нашему — не знаю.

Я молчала.

— О чем вы думаете?

— О вас и о том, как вы отказались от машины… Вы настоящий рыцарь, Вацлав Вацлавович. Почему так много грубости и даже нарочито грубых? Что делает вас другим — внимательным, заботливым?

— Не преувеличивайте, Ольга Константиновна. Мне хотелось погулять, вот я и пошел.

— А если бы не хотелось? Вы оставили бы меня одну? Ведь нет!

— Не стоит так много говорить о пустяках. А грубость надо тоже понять. Революция подняла целину. Откуда сразу взяться культуре? Поработают, поучатся — увидите, какими будут!..

Он глубоко вздохнул и сказал, глядя на Петропавловскую крепость и Зимний дворец:

— Как свободно дышится на Неве… Пройдет пятьдесят лет, замечательным будет наш город!..

Воровский в то время заведовал Госиздатом. Он часто приезжал в Питер: здесь было много издательств, книжных магазинов, складов. Одним из таких книжных складов заведовала я.