Два мира - Эльза Вернер

— Слышишь? Слышишь? Отвечай же!

Гунтрам сделал последнюю отчаянную попытку, он пробормотал что-то невнятное о заблуждении и клевете, но потом выкрикнул дико, словно безумный:

— Адальберт, ты убьешь меня, ты и Зигварт! Боже, Боже! Как вы можете так мучить старого, больного человека!

Он почти без сознания упал на стул и начал судорожно, беспомощно рыдать.

Все молчали, Адальберт тоже не говорил ни слова, а только медленно отошел от отца. Наконец Берндт положил конец долгому и тягостному молчанию, сказав вполголоса:

— Адальберт, успокойте отца. Мы лучше оставим вас одних.

Молодой человек как будто сразу не понял обращенных к нему слов. Он был бледен как мертвец и произнес упавшим голосом:

— Да, пожалуйста, оставьте нас.

Морленд, Берндт и Зигварт вышли из беседки и направились в замок. Несколько минут они шли молча, потом коммерции советник остановился и протянул Герману руку говоря:

— Прошу у вас прощения, мы были к вам глубоко несправедливы, эта сцена разъяснила мне все. Но тогда я вас совершенно не знал, между тем как человек, обвинявший вас, много лет считался моим другом.

— Я вполне понимаю вас, — ответил Зигварт, — вы не могли судить иначе. А теперь мне приходится просить у вас прощения за неприятную сцену, свидетелем которой я заставил вас быть. Мистер Морленд взял всю ответственность на себя, но без вас, как свидетеля, мы не могли обойтись.

Берндт был, очевидно, тронут этими словами. Он посмотрел на шурина, однако тому и в голову не пришло извиниться, и он спокойно произнес:

— Это был единственный выход следовательно, было необходимо поступить именно так. Ну, на чем же вы остановились, мистер Зигварт?

— Судебное разбирательство дела не даст никаких результатов, — быстро перебил его Берндт, — для этого необходимы или неопровержимые доказательства, или чистосердечное признание, на которое, конечно, нельзя рассчитывать.

— Я знаю, — возразил Зигварт, — но пока мне достаточно, что вы признали мои права, господин коммерции советник. Благодаря вам мое произведение увидело свет. Мне приходится отложить на некоторое время полное оправдание, так как каждый сделанный мной в этом направлении шаг может пагубно повлиять на судьбу Адальберта, а он товарищ моей юности.

— Я сказал бы, что он был им, — резко заметил Морленд.

— Нет! Только что происшедшая сцена, конечно, разлучит нас, но Гунтрам всегда останется для меня тем, кем был, и я сделаю все, что могу, чтобы избавить его от самого худшего.

— Это очень благородно, — у Берндта при этих словах скатился камень с души, и он, сердечно пожав Зигварту руку, направился к замку, между тем как Морленд с Зигвартом повернули к выходу из парка.

— Ну, — проговорил американец, когда они остались одни, — кажется, мы победили.

— И этим я обязан вам! — воскликнул Герман. — Это была ваша идея.

— И вполне удачная! Этим пока дело и кончится. Мой шурин прав, судом пока ничего не добьешься. Мы нашли моральные доказательства, а юридические привести не можем. Пока вам придется ограничиться тем, что я на вашей стороне. Это будет тоже иметь свои результаты.

— В этом я не сомневаюсь, но Адальберт?

— Он получил суровый урок, который не повредит ему. Но довольно об этом. Я на днях сообщу в Равенсберг о том, что здесь произошло, и в Берлине тоже следует как-нибудь завести об этом речь. Тогда эта история стала известна только узкому кругу, следовательно, достаточно выяснить ее именно там. Ведь уезжая со мной, вы хотите оставить за собой чистое имя?

— Если я уеду, — повторил Зигварт, но американец не обратил внимания на это «если» и спокойно продолжал:

— А потом я должен вышколить вас по-своему. Вы неподатливая гранитная глыба с торчащими во все стороны выступами и острыми углами, да еще, кроме того, вся поросшая немецкой сентиментальностью. Все это необходимо удалить. Это очень романтично, но совсем не годится для жизни за океаном. Вас надо сначала хорошенько обтесать и отшлифовать, тогда из вас выйдет толк.

Зигварт не возражал, а только спросил:

— А когда я окажусь тем, кем вы во что бы то ни стало хотите меня сделать, будете ли вы испытывать ко мне что-либо помимо делового интереса?

— Нет, — последовал холодный ответ. — Но тогда вы об этом меня и не спросите.

— Тогда я предпочитаю сохранить ваше теперешнее участие и свою неподатливость. Оставьте упрямую гранитную глыбу такой, какая она есть. Острые углы и выступы больше ей подходят, а из мха, которым она обросла, может когда-нибудь вырасти елочка, настоящее стройное деревцо, на вашем отшлифованном, отполированном камне ей не вырасти… а было бы жаль молоденькой елки!

Американец посмотрел на Германа и покачал головой, что он делал всякий раз, когда «этот человек» становился ему непонятным, потом он серьезно произнес:

— Да, это было бы очень жаль. А теперь отправляйтесь в Эберсгофен.

Глава 12

В последующие дни в Графенау произошло много неожиданностей. Архитектор Гунтрам внезапно уехал вместе со своим сыном, даже не повидавшись с Берндтом. Вероятно, он сам понял, что после происшедшего инцидента всякая попытка оправдаться будет бесполезна.

Через два дня после этого старый барон фон Гельфенштейн навеки закрыл глаза. Граф Равенсберг и Бертольд немедленно приехали в «Совиное гнездо», чтобы распорядиться похоронами и взять к себе осиротевшую Траудль. Последний Гельфенштейн, со смертью которого угас этот древний род, нашел себе успокоение в склепе своих предков в Графенау, как он желал.

Зигварт стоял у окна своей комнаты и смотрел в сад, между тем как госпожа Герольд, вооружившись большой метелкой, приводила в порядок его письменный стол. Она находила, что ее старая служанка становится уже не особенно надежной, и потому время от времени сама наводила порядок в помещении своего жильца.

— Пожалуйста, будьте поосторожнее с этой фотографией, — предупредил архитектор. — Вы ведь знаете, как я дорожу ею!

Старушка кивнула головой, осторожно сметая пыль с большой фотографии, стоявшей посреди письменного стола.

— Я знаю, что это портрет вашей матушки и что он вам очень дорог, а между тем вы были совсем ребенком, когда она скончалась.

— Мне было тогда десять лет, но она стоит передо мной, как живая.

— Мы в Эберсгофене не знали ее, старший лесничий приехал сюда уже вдовцом. Я думаю, что такой молодой женщине, какой была ваша матушка, нелегко было прожить с мужем и ребенком целых десять лет в польских лесах. Это была, кажется, родина графини Равенсберг?

— Да, ее имения находились близ русской границы, и владельцы жили там только летом. Через полгода после смерти моей матери отец получил место в равенсбергском лесничестве. Случись это раньше, моя мать, может быть, прожила бы дольше.