Журнал «Вокруг Света» №06 за 1974 год - Вокруг Света

Разумеется, тут впечатления не 1837 года, а 1737-го (год прибытия Крашенинникова на Камчатку), и все же это уж совсем не конспект. Это пушкинский текст, вроде бы давно известный и в то же время неведомый: это Пушкин вернулся из страны печальной, гористой, влажной...

II

Зачем же Пушкин туда отправлялся?

Разумеется, Пушкин не мог не оценить особой поэзии той ученой книги, того дальнего края — пожалуй, более далекого, чем Лукоморье, остров Буян и славное Салтаново царство... Крашенинников же посетил Камчатку за сто лет до пушкинского времени, когда эта земля была еще более далекой, дикой, таинственной. На каждой странице «Описания» встречаются удивительные, неожиданные, колоритнейшие подробности, и многие отмечены высоким ценителем,

...«Во время же отлива ходит по морю вал с белью и с засыпью вышиною до 30 сажен» (Пушкин подчеркнул образные наименования пенистой верхушки валов).

...Крутые горы, с которых спускаются на ремнях.

...Медведи, которые обдирают кожу и мягкие места, но никогда не умертвляют людей; ободранных же «называют камчадалы дранками ».

«Гора Алаид на пустом Курильском острову, — записывает Пушкин и помечает: — смотри о ней сказку».

Вот она, сказка, приведенная Крашенинниковым:

«...Помянутая гора стояла прежде сего посреди объявленного озера; и понеже она вышиною своею у всех прочих гор свет отнимала, то оные непрестанно на Алаид негодовали и с ней ссорились, так что Алаид принуждена была от неспокойства удалиться и стать в уединении на море; однако в память своего на озере пребывания оставила она свое сердце, которое по-курильски Учичи, также и Нухгунк, то есть пупковой, а по-русски Сердце камень называется, которой стоит посреди Курильского озера и имеет коническую фигуру. Путь ее был тем местом, где течет река Озерная, которая учинилась при случае оного путешествия: ибо как гора поднялась с места, то вода из озера устремилась за нею и проложила себе к морю дорогу. И хотя... молодые люди тому смеются, однако старики и женщины почитают все вышеописанное за истину, почему о удивительных их воображениях рассуждать можно».

Еще из пушкинского «конспекта»: «Молния редко видима в Камчатке. Дикари полагают, что гамулы (духи) бросают из своих юрт горящие головешки.

Гром, по их мнению, происходит от того, что Кут (1 Кут — местное божество. (Прим. авт.)) лодки свои с реки на реку перетаскивает или что он в сердцах бросает оземь свой бубен.

Смотри грациозную их сказку о ветре и о зорях утренней и вечерней...»

Мелькнуло пушкинское слово — грациозная, — и мы, конечно, присмотримся к той камчадальской сказке, которая так понравилась поэту.

«Когда их спросишь, отчего ветер рождается? ответствуют за истину от Балакитга... Сей Балакитг, по их мнению, имеет кудрявые предолгие волосы, которыми он производит ветры по произволению. Когда он пожелает беспокоить ветром какое место, то качает над ним головою столь долго и столь сильно, сколь великой ветр ему понравится, а когда он устанет, то утихнет и ветер, и хорошая погода последует. Жена сего камчатского Еоля (1 Еоль — Эол, древнегреческий повелитель ветров.) в отсутствие мужа своего завсегда румянится, чтоб при возвращении показаться ему краснейшею. Когда муж ее домой приезжает, тогда она находится в радости; а когда ему заночевать случится, то она печалится и плачет о том, что напрасно румянилась: и оттого бывают пасмурные дни до самого Балакитгова возвращения. Сим образом изъясняют они утреннюю зорю и вечернюю и погоду, которая с тем соединяется, филозофствуя по смешному своему разуму и любопытству и ничего без изъяснения не оставляя».

Пушкина, уже много лет наслаждающегося народными сказками и преданиями, конечно же, не могло не заинтересовать тонкое замечание Крашенинникова о том, что первобытные народы ничего не оставляют без объяснения.

Первобытные племена, мышление так называемых «диких» народов весьма занимают Пушкина. Может быть, тут играла некоторую роль романтическая традиция, в моде были экзотические народы, дальние страны, куда в ту пору особенно часто залетало воображение поэтов, философов, утопических мечтателей.

Впрочем, романтическая эпоха проходит. Очень любопытно, что всего за несколько месяцев до «камчатских конспектов» Пушкин «вернулся» из еще более дальних «пустынь северной Америки» и в своем очерке «Джон Теннер» заметил: «Нравы североамериканских дикарей знакомы нам по описанию знаменитых романистов. Но Шатобриан и Купер оба представили нам индийцев с их поэтической стороны и закрасили истину красками своего воображения. «Дикари, выставленные в романах, — пишет Вашингтон Ирвинг, — так же похожи на настоящих дикарей, как идиллические пастухи на пастухов обыкновенных». Это самое подозревали и читатели; и недоверчивость к словам заманчивых повествователей уменьшала удовольствие, доставляемое их блестящими произведениями».

Да и дело не только в романтизме. Детское, непосредственное начало, всегда присутствующее в великом поэте, неожиданным образом открывает ему многое в других «детях» — первобытных племенах и вольных полуразбойных казачьих ватагах, уходящих к неведомым землям.

С такими людьми Пушкин легко находит общий язык — достаточно перечитать «Историю Пугачева», «Путешествие в Арзрум».

Однажды он запишет о своем путешествии в Болдино, куда наступала холера: «Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами».

«Равнодушие к жизни», — замечает Пушкин, читая Крашенинникова, и отсылает к заинтересовавшей странице:

«Главной у них грех скука и неспокойство, которого убегают всеми мерами, не щадя иногда и своей жизни. Ибо по их мнению лучше умереть, нежели не жить, как им угодно. Чего ради прежде сего самоубивство было у них последней способ удовольствия, которое до самого их покорения продолжалось...»

«Камчадалы плодились, — записывает Пушкин, — несмотря на то, что множество их погибало от снежных обвалов, от бурь, зверей, потопления, самоубийств etc., войны».

Вряд ли стоит судить о том, какие отрывки еще отметил бы Пушкин, если бы довел свои выписки до конца. Выписки, которые, как мы видим, трудно назвать только конспектом — так близки они душевному настрою самого поэта.

Но что же заставило поэта предпринять путешествие на край земли?

III

Без сомнения, личность Крашенинникова была в числе важных причин, побудивших Пушкина к этой работе: он очень любит, а с годами все больше ценит прежних российских академиков, историков, географов, астрономов. Известно, как он чтил память Ломоносова и многих его современников. В чем тут дело? Поэт просто гордится успехами отечественной науки? Конечно, но это ведь и часть его собственной веры... Что может переменить, осчастливить Россию? Поэт, внимательно и пристально изучающий научно и поэтически как свой, так и прошлый век, видит глубокие причины, ведущие к историческим взрывам — народным восстаниям, бунтам, мятежам, революциям. Видит, но мечтает в это время о путях «благого просвещения». Часто сам себе не верит, что так выйдет, — улыбается, но мечтает... «Правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать стократ хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания».

Это написано примерно в то же время, когда начинались «камчатские конспекты».

Просветители, он сам, его друзья, мыслители, естествоиспытатели, смелые путешественники: их мало, но на них, благих просветителей, надежда.

Крашенинников один из таких: две замечательные личности понимают друг друга, и как не напомнить о таком человеке и деятеле? Но если бы все исчерпывалось личностью Крашенинникова.

Сохранилось черновое начало, по которому можно догадываться о замысле поэта:

«Завоевание Сибири постепенно совершалось. Уже все от Лены до Анадыри реки, впадающие в Ледовитое море, были открыты казаками, и дикие племена, живущие на их берегах или кочующие по тундрам северным, были уже покорены смелыми сподвижниками Ермака. Вызвались смельчаки, сквозь неимоверные препятствия и опасности устремлявшиеся посреди враждебных диких племен, приводили их под высокую царскую руку, налагали на их ясак и бесстрашно селились между сими в своих жалких острожках».

Чисто пушкинское столкновение разных понятий. В одной фразе эпитеты — неимоверный, высокий, бесстрашный, жалкий, — относящиеся к одному и тому же: казакам, открывателям, землепроходцам. Вот о ком и о чем главным образом должен был идти рассказ.

Тремя месяцами раньше Пушкин сказал о разных бурных и смутных эпизодах российского прошлого: «Разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?» Он сознает неимоверную историческую сложность всего этого, видит, сколь многое восхищает и ужасает одновременно.