Отдел Массаракш - Антон Первушин

Кто- то запел «Боевую гвардию», тут же началась потасовка, и охранникам пришлось палить в небо.

- Ты чего, мутоша? - Облом встряхнул Птицелова за плечи. - Совсем худо, да?

Птицелов отстранил домушника. Облом понял, что молодой делинквент пытается уяснить что-то важное для себя. Старается, скрипит извилинами, да только все тщетно. Знаний мало, и не структурированы они, опыта не хватает,., да и какой у него мог появиться опыт - в радиоактивных развалинах? Как крыс готовить на костре, разве что.

- Железные… птицы? - выдавил наконец Птицелов.

Вертолеты на самом-то деле не очень походили на железных птиц чужаков. Скорее - на железных стрекоз.

- Да ну тебя, идиот! - Облом оскалился. - Вчера с пальмы спустился, мутоша?

К ним подошел седовласый дэк по прозвищу Фельдфебель. Высокий и статный, он всегда вел себя с особым достоинством, будто бы по сей день носил черный мундир с унтер-офицерской шнуровкой.

- То вертолеты «Гнев» и «Тайфун», - пояснил он. - Приняты на вооружение во время второй пятилетки правления Неизвестных Отцов. Успешно проявили себя в последней хонтийской кампании…

- Пшел вон! - бросил Облом.

Фельдфебель не понял.

- Проваливай, отцовская подстилка! - Облом принялся размахивать маленькими и совсем не внушающими опасения ручонками.

- А у нас в Береговой Охране тоже интересный случай был, - вдруг подал голос дэк, что сидел неподалеку.

Птицелов, Облом и Фельдфебель обернулись: Рубанок редко что-то рассказывал. Наверное, потому, что всем и так было известно о его прошлом. Пилот, сбитый над территорией Хонти. Угодил в плен, бежал, в одиночку перешел через хребет Большого Седла. В Стране Отцов обвинен в шпионаже и сослан на лесозаготовку, где заслужил свое прозвище. После революции условно реабилитирован, переведен в делинквенты. Имеет право переселиться в центральные районы, если выдюжит три года на раскорчевке. А он наверняка выдюжит, такие в огне не горят.

- Железные птицы, говоришь… Что ж. Может быть. Устами мутанта, как говорится… Был я и патруле, шел над побережьем Земли Крайних. Штурман дает мне азимут, сообщает - мелкая метка у них засветилась на «искалке». Подозревают, что перископ это. Я меняю курс, включаю эхолот, перехожу на низкую. И вдруг на эхолоте прямо буря какая-то. Все рябит, стробирует - все равно что накрылся прибор. Сбрасываю я скорость, хочу своими глазами посмотреть, что же там подо мной, кроме льдин? Море вдруг вспухает! Перед носом вертолета проносится что-то вроде живое, но блестящее, как начищенная латунь… Ну я тогда подумал, почти как и ты. Дракон, подумал. Местные племена чучуни, например, до сих пор верят, будто в их заливе дракон живет. А потом гляжу и понимаю, что это никакой не дракон, аэроплан неизвестной конструкции. Ни у кого таких нет. Даже у островитян нет.

- Кончай ложки гнуть, Рубанок. Тертый мужик ведь, не доходяга… - Облом покачал головой.

- Мужики за «колючкой» робы шьют, - огрызнулся Рубанок. - А я никогда не гну ложки, мурло ушастое. После этого случая и меня, и всех, кто в тот день на «вышке» дежурил, через ментоскоп прогнали. Доходяга такой худосочный - с кислой мордой и в пенсне дедовском - заправлял допросом. И фамилия у него была такая неблагозвучная. На ругню похожая… С нас, к слову, даже подписку о неразглашении взяли.

- Так чего же ты мелешь? - Облом ощерился.

Страны больше нет, соответственно, и подписка - тю-тю, - ответил Рубанок и зачем-то подмигнул Облому.

Птицелов прочистил горло и высказал свое мнение:

- Рубанок правду говорит. Все так и было.

Облом не упустил возможности поддеть Птицелова:

- Слушай, а давно в ваших краях на адвокатов учат? До войны академию открыли или уже после? А может, во время?…

- Я, Облом, академий не кончал. Просто я всегда знаю, когда правду говорят, а когда ложки гнут, - пояснил Птицелов простодушно.

- По глазам, что ли?

- Знаю, и все тут.

- Ладно! - Облом быстро схватил правила игры. - Я домушник. Я родился в военном госпитале. Я знаю наизусть все три поэмы Отула Сладкоголосого. - Он поглядел с прищуром на Птицелова. - Где я тут правду пробренчал, а где ложки гнул?

- Ложь, ложь, правда, - ответил Птицелов без раздумий.

Рубанок тихонько засмеялся. Сплюнул за борт, поднялся и пошел себе цигарку стрелять. За ним поплелся Фельдфебель. Облом присвистнул. Помрачнел лицом, заиграл желваками.

- Признавайся, доходяга, с самого начала знал, что я не домушник?

- Да, - ответил Птицелов.

- Ну мутоша! Ну учудил! - прогундосил Облом под нос. - Опасный ты тип, как погляжу. Простак простаком на рыло, а на самом-то деле…

- Дальше, доходяга! - орали охранники наперебой. - Читай дальше, массаракш, не то снова макнем!

Скользил по палубе луч прожектора. Позднее было уже время, но никто не спал. Мокрый, замерзший и злой до черных глаз Облом стоял на табуретке. Перед ним сидели полукругом свободные охранники, за охранниками расположились дэки. Кто-то дымил цигаркой, кто-то скреб ложкой по дну консервной банки, выбирая последние капли свиной подливы, кто-то хихикал, как заведенный. Облому не хотелось, чтоб его снова макали лысиной в активные воды Голубой Змеи, поэтому он декламировал, выпучив от усердия глаза:

Пускай накатит и ударит

Об узкий мыс зеленая волна,

Печально выбросит на камень

Труп чучуни-рыбака…

Кто- то запустил в чтеца пустой консервной банкой. Банка звонко щелкнула Облома по лбу.

- Не верю! - заревел начальник охраны. - С выражением, массаракш!…

Облом переступил с ноги на ногу, поежился. В мыслях он проклинал Отула Сладкоголосого за то, что тот написал три дурацкие поэмы. Одновременно он возносил хвалу Отулу, ведь тот написал всего три поэмы, а не одиннадцать, как, например, Цвег Ехидна.

Так лежит он дни и ночи,

Разлагаясь на брегу,

И слепые черви точат

Гнилую внутренность ему…

Облом сбился и с ненавистью поглядел на Птицелова - тот стоял вместе с мутантами чуть в стороне от основной группы дэков. «Хватило же ума не сболтнуть при доходягах, что я и Цвега Ехидну - наизусть! Кто же заложил? Фельдфебель?»Охранники и дэки загудели. С их мнением приходилось считаться.

Он придет к тебе под вечер,

Скалить зубы под окном,

В скорбный час погаснут свечи,

Он заберется прямо в дом.

Если только не желаешь

Ты печального конца,

Век живи себе, как знаешь,

Не впуская мертвеца.

Слушатели заулюлюкали, разразились аплодисментами. Фельдфебель сунул два пальца в рот и громко свистнул.