Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

Слава богу, я не собираюсь публиковать свои записи. Уже давно потеряна связь с «Коламбусом» – издателем «Театральной улицы», и те пять глав о моих лондонских годах, посланные им в 1956 году, скорее всего, не вызвали интереса. Да и чем размышления о минувшей эпохе старой дамы, а точнее сказать – дамы, когда-то «модной», могли привлечь внимание издателя?

Мне неважно, что будет с этими страницами, на которых вольно и неприхотливо прошлое смешивается с прошлым. Я пишу для себя, повинуясь внутренней потребности. Прежде всего – вернуться к некоторым эпизодам, о которых я уже упоминала в «Моей жизни», дополнить их, иногда исправить, приподнять завесу над тем, о чем я умолчала или побоялась рассказать. Короче говоря, примириться с собственной совестью, дав себе слово быть абсолютно искренней. А кроме того – рассказать и о временах, на которых тот мой рассказ прервался, – об Октябрьской революции.

Быть может, настанет день, когда кто-нибудь и заинтересуется этой рукописью (один из моих внуков, историк балета?). А пока что мне понадобится доверенное лицо для перечитывания текста, который я предпочла изложить не по-русски, а по-английски, как и «Мою жизнь», – и чтобы напечатать его на машинке, а ведь я-то пишу как «курица лапой»!

О том, чтобы предложить прочесть такое Нику, не может быть и речи. Ни в коем случае! Я ничего ему не сказала. Здесь столько всего, что может задеть его чувства…

Красная тетрадь

На берегу

Лондон, 5 апреля 1969, полдень

Я решила сделать себе подарок – провести вечерок в Лондоне, чтобы развеять плохие мысли. Директор пансиона ни о чем не стал меня спрашивать и предоставил в мое распоряжение автомобиль. Когда я уселась на заднее сиденье, он наклонился ко мне и прошептал, пока я еще не успела поднять стекло:

– С тех пор как вы начали писать, мадам Карсавина, у вас такое счастливое лицо.

Бог ты мой! Неужели Эмильенна проболталась? Хотя признаюсь, что никогда не просила ее хранить это в секрете. Недосмотр с моей стороны? Сама того не сознавая, я хочу, чтобы об этом знали, – на случай если вдруг умру…

Шофер-с-красивым-затылком на полной скорости помчал меня «в город». Купить письменные принадлежности – не более чем предлог. Этого добра у меня предостаточно, на много лет хватит. И все-таки я зашла в большой магазин. Побродила по нему с праздным видом, наблюдая за молодежью. Мальчишки и девчонки, все очень тощие, с длинными волосами, на туповатые глазки падает густая челка. Я поняла, что Эмильенна хотела выразить словами «выглядеть по-современному»: такая расслабленность и беспечность… подчас граничащая с бесстыдством.

А вот я «У Лили», в миленькой чайной в квартале Бэнксайд, это заведение во вкусе прошлых лет, и я хорошо его знаю – часто сюда захаживала, и не без повода: за заливом тут можно различить Темзу. Мое петербургское детство прошло у воды, в доме номер сто семьдесят на набережной Фонтанки, где канал с тем же названием сливается с Екатерининским, – сегодня это канал Грибоедова. Потом, молодой женой, я жила в доме номер шесть на берегу Крюкова канала.

Какое же это удовольствие – следить за тем, как в волнах отражаются облака. Вот мимо проплывают баржи – это напоминает мне, как под нашими окнами в Петербурге проплывали лодки, груженные древесиной. А еще на дверях «У Лили» витраж из разноцветных ромбиков… красные, сиреневые, голубые, зеленые… Глядя на них, я вспомнила, как преломлялось солнце в мозаике мавританского павильона, – кажется, это был заброшенный хаммам в сельской местности, мы с Левой убегали туда поиграть.

Да, насчет Льва – завтра у меня встреча с Иваном Ивановичем П.

На столике, покрытом белой скатертью, я разложила свои вещи: оранжевую папку с записями, точилку для карандашей цвета электрик, серый ластик и, главное, новенькую тетрадь в красной обложке – цвета страсти. Я нарочно выбрала такую для деликатной темы, которой тщательно избегала в «Моей жизни», – о моих влюбленностях.

Ко мне идет официантка в накрахмаленном черном хлопчатобумажном платье и белом фартуке – она будто вышла из пьесы Чехова, – несет на подносе серебряную чашечку шоколада, полную маслянистой дымящейся жидкости.

«И где же мне тут поставить поднос?» – вопрошает ее взгляд.

Улыбнувшись в ответ, я отодвигаю что-то, освобождая место. Ужасно раздавать улыбки, когда уже состаришься, – словно извиняешься за то, что еще живешь на свете.

Вот они, все здесь, маленькие радости старой балерины, возомнившей себя писательницей: они в моих руках, покрытых старческими пятнами с выпирающими косточками фаланг; маленькие радости, окрашенные меланхолией; склонность к уединению и писательству, воспоминания, горячий шоколад… и сладкое миндальное печенье! Ибо я не в силах устоять перед искушением сразу трех пирожных, которые приносят одно за другим: «ваниль и корица», «шоколадные самородки» и «орех с коринфским шоколадом». Размышляя над тем, разумно ли я поступаю, – я медленно и аккуратно точу все три моих карандаша, облаченных в потрескавшуюся желтую древесину.

Мне вспоминаются слова директора:

– С тех пор как вы начали писать, мадам Карсавина, у вас такое счастливое лицо.

И тут небо светлеет! Солнечный луч, окрасивший зеленым цветом голубой ромбик витража, чуть касается белой салфетки, гладит мне руку, согревает ее.

Пора приниматься за писанину.

Я могла бы стать королевой Татарстана и быть избитой

Лондон, 5 апреля 1969, 14 часов, «У Лили»

Кажется, мне было четырнадцать или пятнадцать лет, когда из Москвы в Санкт-Петербург на последний год обучения приехал молодой танцор старше меня на два года: Федор Козлов. Этот мускулистый привлекательный парень, происходивший из семьи музыкантов, стремился получить полное артистическое образование: танец, музыка, театр.

Между школой Большого театра и нашей, петербуржской, существовало серьезное соперничество. Мы упрекали москвичей в пристрастии к дешевым эффектам, призванным эпатировать публику, а они считали нас слишком академичными. И все-таки обмены между двумя школами редкостью не были.

Тогдашняя система образования строго-настрого разделяла мальчиков и девочек, но иногда между ними организовывались встречи в форме смешанных спектаклей, игравшихся перед публикой, состоявшей из учеников и преподавателей, на маленькой сцене, предназначенной специально для этого. Меня выбрали для па-де-де с Федором. На репетициях он был подчеркнуто холоден, но в самый решающий момент, прямо перед нашим выходом, наклонился ко мне так близко, что жар его дыхания почти обжег мое ухо, и произнес:

– Смотри, как мы оба хороши. Оба темноволосые, с ласковыми черными глазами.

Не знаю уж, где он отыскал такую фразу (разве что в слащавом любовном романе?), но при слове