Конкурс красоты - Сухбат Афлатуни

НС продолжал говорить, теребя Старлаба за локоть, но его слова уже растворились в гуле, который, как пар из котла, клубился над толпой.

Наконец, площадь заполнилась и замерла. Железная рыба микрофона ткнулась откуда-то из-за спины в ладонь Старлаба. Он сжал ее и поднес к лицу.

— Здравствуйте.

Площадь молчала. Никто не кивнул на приветствие. Никто не помахал рукой.

— Здравствуйте!

Площадь покачнулась и расплылась в глазах Старлаба; он чувствовал только скользкий от пота микрофон. Закрыв глаза, он начал:

— Жил-был Старлаб…

9

На протяжении всего его рассказа площадь не проронила ни звука.

Только ветер, окончательно весенний ветер, налетал на Старлаба, вздувая куполом плащ за спиной. Плащ, казавшийся ночью черным, теперь наливался утренней синевой.

— …И тогда он рассказал им свою жизнь и объявил последнее, третье желание.

Тишина.

Только Ученый секретарь продолжал помешивать ложечкой в пустой чашке.

— Мое третье желание! Чтобы все снова стали людьми… хотя бы на один день!

Тишина.

Только голос НСа, где-то возле самого уха:

— Вы что… У нас же нет на это ресурсов! Мы не можем всех сделать людьми!

Старлаб не стал оборачиваться в его сторону и спокойно произнес:

— Повторяю, мое третье желание…

Он бежал, задыхаясь, по раскисшему снегу. В лужах вспыхивало солнце и жалило мозг. Он чувствовал дыхание погони за спиной. Иногда ему казалось, что он оторвался; тогда он останавливался и дышал, пытаясь сморгнуть с глаз черные пульсирующие комки.

Когда после его третьего желания площадь вскипела и выплеснулась в город, ему удалось спрыгнуть с балкона и раствориться ненадолго в толпе. Но его уже узнавали. Кто-то пытался его обнять, но Старлаб уже сгибался от резкого удара в пах… Даже не успел разглядеть, кто бил. С него сорвали плащ. «Это даже хорошо, — думал Старлаб, разгибаясь. — Без плаща узнавать будут меньше». И снова отпрянул — к лицу, сияя малиновыми ногтями, протискивалась рука: «Я мать троих детей! Я тебе, как мать троих детей, глаза выцарапаю!» К счастью, их раскидало людским потоком; кто-то помог Старлабу подняться, несколько рук подхватили его и вынесли с площади: «Беги, Агафангел…» «Я не Агафангел», — успел пробормотать Старлаб, но тут он увидел совсем недалеко Ученого секретаря, показывающего на него, и бросился бежать. За спиной застучали тяжелые подошвы погони.

Для чего он бежал? Он думал об этом, останавливаясь, опираясь ладонью о мокрые торцы домов, дыша. «Найти Тварь… Объяснить ей все! Все объяснить, она поймет. Вырваться из этого города, с ней. С ней и с Обезьяной! Где их найти…» И снова слышал нарастающие голоса, и бросался в переулки, где шумели потоки талой воды…

Он остановился. Огляделся. Солнце било в лицо, зависнув над бывшей обсерваторией. Рядом на снегу темнел клок собачьей шерсти. Старлаб поднял. Шерстинки слиплись, на пальцах оставались песчинки засохшей крови.

Они стояли рядом, две огромные собаки со свинцовыми дубинками.

Старлаб вскочил и тут же рухнул от удара на снег.

Отплевывая побежавшую кровь, улыбнулся:

— Вы же теперь люди… Вы же теперь снова — люди!

Их лица, расплываясь в слезах боли, приблизились.

— Да, сегодня мы люди… — хрипло сказало лицо с гнойным, обросшим щетиной, ртом. — Но нам не выдадут «Удостоверения человека», не дадут научного звания… Нам не дадут квартир, мы так и будем торговать сигаретами или рыться в помойках. Зачем быть людьми, когда тебе не дают ничего, что полагается человеку?

— Почему вам должны все давать… — он попытался подняться. — Сегодня вы могли все взять сами!

— Взять? А кто нам даст взять? Пусть сначала дадут, тогда и возьмем!

Удар. Старлаб снова упал лицом в снег. Новый удар пришелся по спине — он слышал, как хрустнули его кости… Из темноты возникло лицо Твари. И исчезло.

— Агафангел… — прошептал Старлаб.

— Что — Агафангел? Что — Агафангел? Агафангелу мы поклоняемся во время нашей стражи. А сейчас — извини!

— Я хочу жить, — неожиданно тихо и ясно проговорил Старлаб, чувствуя, как боль отступает.

— Жить! — засмеялись наверху. — Да ты знаешь, что нам за твою жизнь обещали? Сказать? Две контрамарки на Конкурс красоты! Нет, ты приколись: на Конкурс красоты!

«Можно приступать к катапультированию», — сказал он себе и улыбнулся. Удары стихли, тело лежало как нельзя удобней: раскинув руки, раскрыв рот.

Пошевелил пальцами внутри своих прежних пальцев, теперь похожих на холодные перчатки. Аккуратно вылез из них. Медленно вытащил вначале правую, потом левую ногу из своих прежних, всегда немного жавших ему ног… Вытянул голову из круглой костяной каски. Теперь он был в позе эмбриона, сосредотачиваясь для последнего рывка. Обхватив рукой легкие, просунул голову в горло; наконец, скользнув пальцами по высыхающему нёбу, ухватился за верхние резцы…

Выдернув изо рта левую ногу, огляделся. Собаки, чавкая по снегу, уходили.

Тело лежало все в той же кожаной куртке, в какую его нарядили перед стражей красавцев. Только кольцо было снято собаками. Но он уже не жалел о нем.

Вот дрогнули, рассыпая капли, еловые ветви, и две странные фигуры бросились к телу и стали его трясти, заглядывать в неподвижные глаза…

Потом одна фигура поднялась, окинула мутным взглядом капающий и тающий городской парк. И сделала странный жест: сложив три пальца правой руки, коснулась ими своего нахмуренного лба, потом одного плеча, потом другого…

А второй сказал: «Бисмилло рахмони рахим…» — тоже что-то непонятное. И добавил: «Так я и не успел его отблагодарить за то, что он двух моих братьев приказал помиловать, от смерти спас, от позора! Ничего, мои за него отомстят! Сегодня же отомстят!»

«Не нужно этого», — сказал первый.

«Я сам знаю, что нам нужно! Пока вы там у себя будете в воде сидеть и молиться…» — сверкнул глазами второй. Потом, спокойнее и тише, спросил: «Ну что, к себе его возьмете?»

Первый кивнул.

«Что ж, правильно, — согласился второй. — Давай, помогу донести до озера…»

Они взяли тело и понесли куда-то. А он, проводив их долгим взглядом, шагнул в траву, которая прямо на глазах била зелеными фонтанами из-под снега.

Старлаб шел по лугу; трава обтекала его, брызгая в лицо и в грудь насекомыми. Над головой в замедленном брачном полете кружили два облака.

Старлаб шел, отгоняя жуков и цикад.

«А все-таки любовь — единственный выход». И вытянул руку, чтобы потрогать ветер. Ветер оказался плотным и шершавым, как сама трава. Если сощуриться, можно было увидеть тело ветра, удлиненное с севера на запад. Внутри этого тела тоже шла жизнь, и эта жизнь была похожа на беличье колесо, вращающее само себя.

Отодвинув ветви, Старлаб заметил в конце аллеи что-то белое и светящееся.

И, улыбнувшись, деловито зашагал туда.

…и, в целом, под контролем, — говорил НС, подвигая тарелку с пирожными.

День прошел напряженно, но без ожидавшихся потрясений.

Несколько хулиганских нападений на отдел выдачи «удостоверений человека». Несколько незаконных попыток вселиться в академическое общежитие. Попытка поджога Центра диффузии, закончившаяся самосожжением самого поджигателя — благодаря своевременным мерам администрации. Несколько погромов в магазинах. Пара невыходов на Первую стражу среди персонала медуз; еще несколько — среди собак… Что еще?

— Да вроде ничего, — пальцы НСа с пирожным зависли возле рапортующего рта. — Большая часть животных продемонстрировала сознательность. Черви ползали, рыбы плавали. Птицы летали. Я имею в виду большинство. Так что мы напрасно боялись: этот день только сплотил жителей Центра мира, только лишний раз продемонстрировал неизменность и правильность его устройства!

Договорив, НС отправил, наконец, пирожное в рот. Они сидели на диване в Доме-музее и пили чай.

— Да, я уже доложил наверх, — небрежно бросил Ученый секретарь. — Там нас полностью поддержали. — И замолчал, как человек, знающий цену своему вранью и не собирающийся растрачивать его больше, чем необходимо.

Тем более что и НС отлично знал, что эти «верхи» состоят из нескольких благоухающих маразмом членкоров — когда-то любовников Академика, а теперь пишущих бесконечные мемуары, жалобы и учебники по философии… Еще пара энергичных завлабов, занимающихся импортом мандаринов. Еще несколько мужчин с испуганными глазами. Их функция в Академии вообще была самой простой — все время чего-то бояться и бормотать, быстро перебирая бумаги.

— Насколько она снова доказала свою гениальность! — Ученый секретарь торжественно посмотрел на фотографию Академика, висевшую над диваном.

Сняв ее, подышал на стекло, достал носовой платок и стал нежно протирать.

— Ведь она предвидела и это, — говорил Секретарь, работая платком. — Она понимала, что лучший способ сохранять стабильность — это один раз устроить что-то вроде дня непослушания. Объявить всех людьми, устроить свободные выборы или еще какую-нибудь глупость. Я бы даже предложил организовывать такой день раз в году.