С дебильным лицом - Ирина Мамаева

Любовь — это не упорная борьба, когда ты изо всех сил стараешься пусть не истребить, но хотя бы склонить противника на свою сторону. Любовь всегда предполагает жертву. И это не время, не деньги — это отказ от собственного “я”. Когда ты бесконечно отступаешь и отступаешь, сдаешь свои с таким трудом завоеванные территории. И этому надо учиться — долго, трудно, мучительно.

Вместо этого Андрей снова чувствовал себя победителем: ее звонок казался ему закономерным, как обязательная награда за то, что он оказался способен простить ей ее ужасное предательство — отношения с другим.

— Ты меня слышишь? — она потрясла его за плечо. — Как ты думаешь, зачем я тебя позвала? Я ведь тебе не сказала самого главного.

“Держи себя в руках, — мысленно скомандовал себе Андрей, — еще не хватало показать ей свою радость. Хочет, небось, снова предложить встречаться. Конечно, все познается в сравнении. Надо помучить ее немного, не соглашаться сразу…” А вслух сказал:

— Ну что там у тебя?..

— Я замуж выхожу.

И мир померк.

Его, Андрея, планеты больше не было — гриб ядерного взрыва встал над ней, ударная волна смела все подчистую, и тучи радиоактивного пепла заслонили солнце.

— Але, братан, ты че зашухерился? Тащи обещанное! — рявкнул Колян из телефонной трубки. — Я этого п…дора замочу на хрен.

— Что? — все никак не мог сообразить Андрей. — Кого?

— Да этого… — трубка долго и грязно материлась, — будет знать, как бабу у меня уводить.

— Ты же говорил, конкуренты наехали на тебя из-за бизнеса — припугнуть надо?

— Какие на хрен конкуренты! — Колян и забыл, что не смог тогда признаться брательнику, что вся война затевается из-за девчонки, которая предпочла его другому. — Я чисто его тачку выследил. Рванем так, что его яйца на тополе повиснут.

Андрей шел по городу — по бескрайней пустыне бесплодной выжженной

земли — один-одинешенек, и не было у него больше ни родных, ни друзей, ни любимой женщины, только моторизированная броня, пробиваемая разве что из ДОБАВИТЬ! и то если в упор. И выжигающая все ненависть плескалась в нем пополам с ледяным равнодушием.

“Все они — дряни, все они одинаковы! Колян — дурак: надо дождаться, пока они оба сядут в машину, и тогда рвануть”.

Вот так, вся его свобода, вся независимость закончились, едва его поманили пальчиком, показали конфетку… И он ненавидел себя за это.

— Принес?

— Принес.

Они стояли за городом на дороге, ведущей к гаражному кооперативу. Необычная тишина и сумерки превращали место действия в какие-то странные декорации.

— Ну ты крут! — в глазах пьяного Коляна промелькнуло настоящее восхищение. — Давай, — и протянул руку.

Андрей не пошевелился.

Он оцепенел. Только еще, секунду назад, бурлила в нем черная ненависть — и вдруг исчезла. Как будто перегорел он. Захлебнулся. И пустота внутри. А в этой пустоте, где-то внутри его, сначала совсем тихо, еле слышно, затем все громче зазвучал Татьянин голос: “Ты можешь остановить войну, именно ты — просто поверь в это. В мире и так слишком много зла, слишком много страдания и смерти”.

Андрей медлил. А голос все звучал и звучал, обращаясь к чему-то спрятанному глубоко в его душе, но все-таки не настолько, чтобы считать, что этого нет.

— Зассал! Так я и знал, что ты — салабон, ты… — но Колян еще не верил до конца, что его выношенная, любовно отточенная ночами месть не удастся.

— Я не зассал, я не испугался! Я… я… — Андрей отступал, пытаясь найти нужные слова. — Так нельзя, Колян, он ни в чем не виноват… Надо простить, понимаешь?! Прости ее. Всех прости. В мире и так слишком много зла…

И тут же из глаз у него посыпались искры от неумелого, но мощного удара. Сбив Андрея с ног, Колян попробовал отобрать у него сумку. Андрей так ловко подсек его, что едва увернулся от мешком падавшего на него тела. Он вскочил на ноги, схватил сумку и снова сбил с ног начавшего было подниматься Коляна. Бросился бежать, но сумка жгла руки. Он остановился, задыхаясь, быстро вытащил взрывчатку и метнул ее далеко в кусты за овраг.

Тут же на него сзади с нечеловеческим рыком накинулась тяжелая туша, намертво захватив за шею. Еще минут пять они молча и ожесточенно боролись, пока Андрею снова удалось вырваться. Он кинулся обратно к рюкзаку, выхватил мобильник, судорожно долистал телефонную книгу до слова “взрыв” и нажал на кнопку — чтобы уж наверняка.

Андрей лежал на спине оглохший и ослепший.

Понемногу он стал приходить в себя. Возвратились чувства.

Над ним во всей своей красоте раскинулось ночное небо, и мириады маленьких острых точек сияли ровно и ясно. И где-то там, высоко, была та единственная, не похожая на другие, его, Андрея, вечного воина вечной войны, звезда… Вечной войны, на мгновенье, но остановленной им…

Он вспомнил о Коляне, подскочил, огляделся, подбежал к оврагу.

Тот сидел, обхватив голову руками, и качался из стороны в сторону. Испугавшись, что Коляна ранило, Андрей подбежал к нему, схватил за руки. Колян вырвался:

— Ну как она, блин, могла… Я же люблю ее, суку, люблю… — и голос его сорвался.

И сидел он, такой жалкий и грязный, что Андрею показалось, как будто это он — старше Коляна, старше, сильнее, мудрее.

— Уходи, убирайся! — закричал тот, закрывая лицо руками и бессильно размазывая по лицу слезы пополам с кровью.

В первом попавшемся магазине Андрей купил водки и выпил ее почти всю разом прямо из горла. И не было ему в этом мире места, приюта, некуда ему было идти…

Татьяну разбудил резкий кричащий звонок в дверь.

Андрей ввалился в квартиру грязный, окровавленный, не глядя на нее, скинул куртку и обувь, подхватил ее, ничего еще не сообразившую спросонья, и плашмя, спиной бросил на кровать, продолжая стягивать с себя остальное.

Лицо его над ее лицом было чужим и страшным, и она пыталась сопротивляться, но он тут же ловко заломил ее руку…

Он отпустил ее, отвалился в сторону, на спину, и тут же захрапел, уже один, без нее. Татьяна глядела в потолок. Тело опустошенно ныло, и такая слабость, такое отчаяние накатило на нее, безвыходность и безрезультатность всего на этом свете, что даже плакать не хотелось, и она взвыла, закричала беззвучно, корчась на новом цветастом белье…

Проснулась от грохота на кухне. Вскочила, выбежала из комнаты. Он тихо сползал по стеночке, голый, синюшно-бледный, и едва она успела подскочить, поймать его в руки, как его начало рвать. Его трясло, и когда она испуганно совала ему в руки, в губы стакан с водой, зубы беспомощно клацали по стеклу, и вода лилась на грудь.

— Уйди, уйди, — сквозь блевотину и слезы шептал он, глядя на нее безумными глазами и не видя, — это ты во всем виновата, отстань от меня, я сам…

Его выворачивало. Временами он почти терял сознание. Она вспомнила все, что знала об алкогольных отравлениях, и совала ему то активированный уголь, то аспирин, то насильно вливала воду, чтобы было, чем блевать.

А он все отмахивался от нее, защищался. И вдруг вскочил, отшатнулся:

— Отстань от меня! Убирайся ко всем чертям! Что ты ко мне лезешь! Ты мне противна — старая глупая дура! Я не люблю тебя, понимаешь? Где твоя гордость, твое достоинство?!

Слова били наотмашь. Так, что казалось, под кожей лопались сосуды и кости крошились, как мел. Она закрыла лицо руками, как будто этим можно было защититься.

Его снова стало рвать — выворачивало всего, выкручивало, и он едва не рыдал от бессилия и унижения.

И вдруг она увидела его, как в первый раз. Всего-всего, во всем своем мужском естестве. И вместе с этим — маленького, беззащитного, беспомощно скулящего от боли. И что-то произошло, чего она и не поняла, но ей показалось, сумей она взять его боль себе, высосать змеиный яд из укуса — сделала бы это не задумываясь, радуясь и плача.

“Отчего лягаются и кусаются лошади — эти большие травоядные животные с большими добрыми глазами? Человек для них не жертва, не пища — они не нападают. Они бьют с испугу. Когда им больно или когда им кажется, что их могут обидеть. Так и люди — они бьют, когда им кажется, что на них нападают.

Хочешь ударить меня — ударяй. Снимай со стены свою фузею: если она должна выстрелить — стреляй в меня. Я нарисую слева на груди мишень, чтобы тебе было проще попасть. Бей, чего же ты медлишь?!”

Она снова опустилась к нему, обтерла его полотенцем, притянула к себе его голову.

— Я не могу, не могу больше, — шептал он, впервые не боясь показаться смешным и жалким. — Не могу учиться, не могу подрабатывать у этого тупого Коляна, не могу бесцельно пить каждый день… Я устал. Я хочу заниматься любимым делом. Хочу ездить в лес. Я так больше не могу. Я не виноват, что у меня отец-алкоголик, что мать убивается на трех работах. Что наше гребаное государство сделало всех нищими. Я всех ненавижу. Я себя ненавижу. Зачем все это, для чего? Мне двадцать один год — мне кажется, что я уже старый, я ничего не хочу. Я боюсь тебя. Я боюсь привыкнуть к кому-то. Я уже прошел это. Я один раз уже потерял себя. Я был никем. Я неделями в лес не ездил — потому что она хотела, чтобы я был рядом. Я… я чуть университет не бросил ради нее. А ведь он это… мое будущее… Я думал, я сильный, я могу быть один, а я не могу…