С дебильным лицом - Ирина Мамаева

Bila ti za granitsa?Pichi svoi nomera..pozvaniu pogavarim…poka.

Alvand Hamedan”

Глава 15

Татьяна простудилась.

Сидела безвылазно дома, ставила на ночь горчичники и не успевала менять носовые платки. Но, несмотря на физические страдания, на душе у нее было легко. Вся эта нелепая истеричная поездка казалась ей не более чем страшным сном. Внутри где-то она все же чувствовала, что что-то в ней изменилось, но боялась спугнуть это ощущение.

От нечего делать она подолгу сидела в Интернете. Искала информацию о международной обстановке, вооружении, войнах. И это занятие все больше затягивало ее, заставляло о многом задуматься.

Андрей во всем оказался прав. Он во всем был прав. Татьяна пролистывала страницу за страницей, и ей становилось все страшнее. Она как будто очнулась и впервые посмотрела вокруг. И выходило так, что, кроме старательно обрисованного глянцевыми журналами мира бутиков и косметических новинок, карьерного роста и дорогих машин, был еще один и гораздо более значительный мир, в котором продолжалась гонка вооружений, люди убивали друг друга и в детских домах плакали дети-сироты.

Татьяна неожиданно вспомнила свое детство — там, далеко в прошлом, больше всего на свете она боялась не Бабы-Яги и не Кощея Бессмертного. Детство пришлось на период холодной войны — государство растило из детей патриотов и старательно воспитывало ненависть к Америке. Время от времени в школьном кинозале учащимся показывали “правильный” мультик. Он назывался по имени героя — “Босоногий Ген” и рассказывал об ужасах атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Видимо, очень наглядно. Потому что впечатлительная семилетняя Татьяна потом не один месяц кричала во сне — не могла забыть увиденных ужасов: тысяч умирающих людей, облезающую кожу, страх и смерть на экране. “Босоногий Ген” был нарисован теми же красками, создан по той же технологии, что и “Винни-Пух”, “Ну, погоди!”. Может быть, на взрослого человека большее впечатление оказали бы документальные кадры… Но в детской голове не могло уложиться, что любимые “мультяшки” могут быть о таком…

В советской стране первоклассники знали такие слова, как “облучение”, “радиация”, “атомный гриб”, и умели шить ватно-марлевые повязки, надевать противогазы. Татьяна хорошо помнила вой сирен за окном школы, помнила, как все бежали в бомбоубежище, чтобы, когда начнется всамделишная атомная война, быть к этому готовыми.

Она не хотела быть готовой к атомной войне. Слушая, что падать на землю на открытом пространстве следует не головой к взрыву, а обязательно — ногами, сутью своей, детской наивной тягой к жизни она понимала, что в любом случае — умрут все. И некому будет, как Садако Сасаки, делать тысячу бумажных журавликов, чтобы загадать единственное желание — жить. Ведь даже шестьсот двадцать семь журавликов никому не помогут.

Потом появилась Саманта Смит. Это было удивительно: оказывается, там, в далекой и опасной стране, дети тоже хотели мира.

Америка почему-то стала хорошей. Татьяна помнила, как всем классом они рисовали бесконечных белых голубей и писали на них: мы не хотим войны! Говорят, их потом посылали куда-то. Говорят, в саму Америку.

Но детство — на то оно и детство: когда все быстро забывается. Стали забываться слова “радиация” и “атомный”. В 1986 году — это потом, гораздо позже, Татьяна вспомнила этот год, соотнесла даты — в 1986 году, в мае, ее родителям случайно досталось три дешевых путевки на Украину. На юге все было так ярко, необычно. Там вовсю уже продавали крупную спелую клубнику, и вода в реке уже была теплая. Только местные почему-то не купались, стояли и смотрели на них с берега, но ничего не говорили.

— Неужели же под этим небом возможна война? — в который раз она задавала себе этот вопрос, глядя в пронзительную июньскую синь за окном. — Разве это не страшно, что наши дети готовятся к войне?

Татьяна стала читать газеты, внимательно смотреть новости и думать, думать, думать…

Даже на переписку с потенциальными женихами она вдруг посмотрела по-другому. Как она воспринимала все эти письма? Сидела, смеялась вечерами над корявыми фразами, над смешными потугами разрекламировать себя. Надувшись от важности, размышляла, куда лучше поехать на халяву — в Грецию или Австралию… А сейчас как-то вдруг представила их всех — немолодых уже, чего-то вроде бы в жизни достигших — в разных концах света — таких одинаковых, одиноких. Неужели же они действительно — со всеми своими трогательными рассказами про родителей, детей, с которыми после развода имеют право видеться только раз в неделю, про любимых собак — верят, что можно вот так, через Интернет, найти на другом конце земного шара свою половинку? Неужели же и в других странах — все то же самое: ты ходишь на работу, ездишь в общественном транспорте, встречаешься с немыслимым количеством людей — и по-прежнему остаешься один?

Ей всегда казалось, что мужикам жить гораздо проще хотя бы потому, что при разводе дети всегда остаются с женщиной. Да что там — при разводе! В любой момент мужик, узнавший, что женщина беременна, может удрать — не брать на себя ответственность, не возиться с памперсами, а спать ночами спокойно, ходить по барам и заводить новые знакомства. Когда она думала об этом — в ней кипела обида на жестокую женскую долю… А теперь за этими скупыми на слова письмами открылась для нее совершенно другая грань: да, женщине остаются дети — со всеми сопутствующими проблемами безденежья и бессонных ночей, но вместе с этим ей ведь остается и радость видеть, как твой ребенок растет — вот он делает первый шаг, идет в первый класс, первый раз влюбляется… А что достается мужчине в том случае, когда они, два человека, мама и папа, не могут дальше жить вместе? Вместе со свободой ему остается видеться с ребенком раз в неделю по решению суда. Это в лучшем случае. В худшем — не видеться много лет, а потом, когда он повзрослеет, когда кажется, что есть надежда объяснить, что папа не такой плохой, как это пыталась представить мама, получить взгляд, полный ненависти, и понять, что нет тебе оправдания, нет и никогда не будет.

Вспомнилось, как она ездила в детский дом-интернат для умственно отсталых детей в ста километрах от города, в поселке Светлый. Эти дети, смотреть на которых было не просто больно — страшно. Вспоминались лица — туповатые, но детские, добрые, и нищета — слава богу, что эти дети не могли понять, где, в чем они, как они живут, — унижающая, лишающая человеческого облика и узников этого заведения, и персонал. Плесень на стенах, убогие колченогие кровати, серое постельное белье: один комплект на двоих…

Как все это может существовать в наше время? Как могут все эти люди — Татьяна смотрела в окно, выходившее на центральную улицу — ездить в дорогих машинах, думать о предстоящем отдыхе в Египте, покупать своим избалованным детям мороженое, когда всего лишь в ста километрах от них стоят эти ужасные корпуса, и маленькие человечки, обиженные и богом и государством, не знают, что такое бананы?

Татьяна все думала, думала. Впервые в жизни, наверное, ей не было скучно с самой собой…

И позвонил Андрей.

— Привет, ты где? — спросила Татьяна, еще не вполне понимая, что слышит его голос.

— Я приехал из леса, я хотел бы увидеться с тобой. Я ведь скоро поеду домой, к родителям…

— Приходи… — просто ответила она.

Договорились на вечер, часов на восемь.

Татьяна сходила в магазин, купила продуктов — ей хотелось устроить что-то вроде романтического ужина при свечах. В городе везде — во всех переулках, на площадях и бульварах — цвела сирень: белые, розовые, сиреневые кисти плотно облепляли кусты, делая их похожими на пирожные. Она подошла к одному, наклонила ветку и, уткнувшись носом в мелкие цветочки, жадно вдыхала с детства любимый запах. Ах, как ей хотелось видеть во всем хорошие знаки — знаки, стопроцентно обещающие ей, что сегодня она будет любить и будет любима!

“Конечно, все теперь будет не так, совсем не так”, — думала она, накрывая на стол и надевая свое единственное вечернее платье. Она забыла уже и о ядерном оружии, и о вселенском одиночестве, и о никому не нужных детях-даунах — стала просто женщиной, ожидающей на свидание мужчину.

Часы тикали.

Татьяна сидела в темно-синем длинном платье, открывающем спину, в изящных туфельках, накрашенная, за накрытым на две персоны столом, с вином и свечами. Восемь, полдевятого, девять… Не зная, чем занять себя, она просмотрела с диска какой-то фильм, не понимая, о чем он, поставила другой. Телефон Андрея был отключен.

В одиннадцать она поняла, что он не придет. Ноги стал сводить холод, как там, в безымянном озерце в Сергееве, и неумолимо на нее волнами накатывалось отчаяние.

Татьяна налила в бокал вина, выпила залпом. Налила еще один. Подумала — чего уж там — и принялась за еду. Неужели же в жизни это — единственный смысл? Неужели же и правда вся жизнь ее зависит от Андрея — двадцатилетнего мальчика, который и сам не знает, чего хочет в этой жизни?