Тоомас Нипернаади - Аугуст Гайлит

- Нет! - сказал  Нипернаади.

- Нет! - хныча воскликнул Кюйп. - Он говорит нет! И с таким спокойствием, так хладнокровно, будто речь идет о каком-нибудь пустяке! Ох я несчастный, боже же ты мой!

И продолжая скулить, отдуваясь, он побежал к трактиру.

Там еще долго хлопали двери, а из окон слышался жалобный вой, будто целая толпа женщин оплакивала дорогого покойника.

Йоона Таавет идет из города.

Благодарение богу, думает он, теперь  Нипернаади может быть доволен — буры, патроны и фитили в мешке, теперь пусть хоть весь земной шар на воздух пустит, это уже не его, Йооны, дело и не его забота. Но сходил он — отвратительно, и поручение — отвратительное, это надо признать совершенно откровенно. Как они смеялись, как издевались в том магазине, его разглядывали со всех сторон отвратительные физиономии, плоские, опухшие и багровые, как встающая над лесом полная луна. Никогда раньше не видел Йоона таких отвратительных физиономий, вот уж щедра природа на вывихи! И такие эти господа надутые, не подступись, вместо зубов золотые фиксы сверкают, лысые головы блестят, а брюхо у каждого как бочка, даже больше бочки. Верно, это и были те самые буржуи, теперь наконец-то Йоона увидел их своими собственными глазами. И ведь такие отвратительные, ножки кривые, коротенькие, как у собаки-таксы. Все читали-перечитывали это письмо  Нипернаади и покатывались со смеху. А потом набили его мешок под завязку, велели быть очень острожным и денег не взяли ни цента. Больно уж  противные знакомые у помощника Йооны, надо бы поскорее избавиться от этого парня!

И от Анне-Мари никакой радости.

Бог знает, отчего она так заупрямилась, а только как побежала вперед, так за ней уже было не угнаться. Ни словечком не обмолвились за весь долгий путь, да и как разговаривать, когда она летит на целый километр впереди? Даже не оглянулась, неслась как дракон к дому, вздымая пыль и отфыркиваясь. Йоона и так просил, и этак, Анне-Мари, дорогая, давай передохнем, от этой гонки! Но Анне-Мари и ухом не вела, все летела вперед, как паровоз узкоколейный, пых-пых-пых, и только пыльное облако вилось за ней шлейфом. Видно,  Нипернаади так страшно разозлил ее или была еще какая-нибудь серьезная причина.

А как дошли до города, сразу рванула к тюрьме. Йоона, конечно, говорил, что, мол, Анне-Мари, дорогая, ярмарка сегодня в городе, давай зайдем взглянуть, я булку куплю с изюмом, еще чего-нибудь хорошенького, что приглянется. Даже платок обещал подарить, даже передник не жаль было бы купить, юбку или колечко. Остановись она хоть ненадолго, скажи хоть одно доброе словечка, взгляни хоть разок поласковее. Да за один теплый взгляд он бы все выложил, голым и босым остался — он, Йоона, такой! Но нет, не захотела Анне-Мари ни колечка, ни булки с изюмом, понеслась к своему Яйрусу.

И остался Йоона смотреть ей вслед разинув рот. Правда, после обеда Йоона встретил ее на ярмарке, но Анне-Мари была с цыганами и поначалу даже узнавать его, Йоону, на пожелала. - «Мы что, домой не пойдем?» - спросил Йоона. - «Нет, - ответила Анне-Мари, - я буду завтра или послезавтра, так и скажи Кюйпу!» Йоона потоптался на одном месте, не смея глаз поднять, потом, чтобы как-то разговор поддержать, спросил: «Ну что, была у Яйруса серьезная причина звать тебя в город?» - «Как же! - огрызнулась Анне-Мари. - Как же, - повторила она, - на меня хотел посмотреть, и вся причина. А поседел-то, а сгорбился, прямо неловко на него смотреть. И такой покорный, послушный, смирный, ничегошеньки от прежнего Яйруса не осталось. А освободят его вроде бы раньше срока — за примерное поведение — передай это Кюйпу!»

Тут она резко отвернулась, больше говорит не захотела. Йоона еще постоял, поспрашивал о том о сем, но Анне-Мари завела разговор с цыганами и перестала замечать Йоону. Так он и пошел, оставив Анне-Мари на ярмарке. Прицепилась к цыганам, как репей, на оторвать. Наверно, что-то с ними затевала, обстряпывала, уж больно цыгане серьезны были и в сомнении качали головами. Бог знает, что опять затевала Анне-Мари, о ней чего только не говорят. Но Йоона в эти россказни не верит, Йоона своими собственными глазами видит, что Анне-Мари красивая, добрая, милая -разве только иногда фордыбачит да нос задирает. И с цыганами, верно, ничего особенного не затевала — может, торговала лошадь, домой поехать?

Нет, у Йооны тоже дела пойдут! Пусть  Нипернаади осушает болота, бурит, копает, взрывает все камни, Йоона снова станет прилежным паромщиком. А то ведь стыд какой, возле управы к нету подбежали, корили, ругали, грозили выбросить из дома вместе со всем барахлом. Он, дескать, вовсе не такой уж старательный паромщик, люди, говорят, часами дожидаются переправы. А жалоб, вроде, столько, что ими хоть печи топи. И сам старшина, такой коротенький, тощий, голосок тоненький, кричал больше всех. Задрал указательный палец и грозит им не переставая: «Ой, парень, ой, парень, пойдешь ты по дорожке своего негодного отца! И тебя ждет такой же конец, если разом не образумишься, не возьмешь себя в руки, не станешь приличным человеком. Брось дурака валять, хватит рулады выводить, возьмись за перевоз и трудись, как положено честному и порядочному человеку!»

Ох и разлаялись, и поодиночке и хором — Йоона прямо взмок, пока выбрался из управы. Знали бы они, бездельники, какие сюрпризы спрятаны у него в мешке — и в живых бы не оставили! Но в чем-то они правы, Йооне и в самом деле надо подтянуться — куда, к черту, денешься, если выбросят на улицу со всем скарбом? Отдадут место кому-нибудь другому и вышвырнут вон?

Нет, Йоона честно выполнил поручение, все, что надо, принес, теперь пусть  Нипернаади дальше возится. Это уже не его, Йооны, дело, не его ума заботы. Он постарается держаться от осушения болота подальше, и если кто что скажет или случится какое недоразумение, он выйдет из это истории сухим, как утка из воды.

С такими вот мыслями Йоона к ночи дошел до дома.

Нипернаади уже спал, но когда Йоона вошел, встал с кровати и спросил:

- А, ты вернулся? И принес все необходимое?

Он порылся в мешке, достал буры, молотки и фитили, разложив их в ряд, обследовал патроны, а потом сунул их себе в карман. Но не выказал ни малейшей радости или хотя бы удовлетворения. Даже вздохнул.

Может, они в городе дали не тот инструмент, думал Йоона, с опаской глядя на  Нипернаади. Еще пошлет завтра обратно и велит принести что получше?

Но  Нипернаади произнес:

- Ты молодчина, Йоона, очень хорошо справился с этим делом.

Потом снова убрал буры, молотки и фитили в мешок и сказал:

- Слушай, Йоона, об этом не должна знать ни одна живая душа! Все будет сделано тихо и тайно, потому что я не хочу, чтобы толпу людей налетели смотреть на твою работу. Сами потихоньку пробьем гнезда в стене под водопадом, а как настанет наш час, взорвем стену. Бурить-то мы будет недолго, думаю, за четыре-пять дней управимся.

- Я не буду! - решительно сказал Йоона.

- Глупости! - возразил  Нипернаади, укладываясь в постель. - Это не какое-то скверное дело, вот увидишь, за осушение этого Маарла нам еще дадут большие золотые медали! Значит, до утра, парень — до раннего утра!

И мгновение спустя этот человек уже храпел — что мог Йоона ему ответить?

Начались дождливые дни. Небо затянулось облаками от края и до края, дождь сыпал днем и ночью, вечером и утром. Ливень сменялся ливнем, и не было между ними никакой передышки. Болото наполнилось журчащей водой,одинокие хижины и полоски полей поднимались из него, как округлые и пегие тюленьи спины. От болотной рябины, сосны и березы остались торчать только макушки. А канавы и тропинки стали бегущими ручьями. Дни были серые, тусклые, темные, и ветер, отдуваясь, ходил над болотом. Люди попрятались в хижины, в лачуги, редко кто выходил из дома. Только цыган Индус скакал по грязно-водянистой дороге.

Но и он в последние дни как-то сгорбился, уже не ржал лихо и весело, на полном скаку вдруг останавливался и грустно свешивал голову на грудь. Великая забота начала терзать его, великая, неразрешимая загадка.

Почему у любой скотины есть хозяин, который о ней заботится, наказывает, любит, и только он уже никому не нужен? Каждая лошадь везет свой воз, и на возу сидит хозяин с кнутом, и только у него никого нет! Некому наказывать, некому его любить — даже продать его никто уже не хочет, даже на ярмарку свести, обменять, продать, попоить селитрой. Это так удивительно, так загадочно. Он смотрит, как другие лошади радостно несутся, подгоняемые ударами кнута, фыркают, ржут, везут тяжелые возы, он не раз пытался подойти к ним, побежать вместе с ними — но даже в жеребята он никому не нужен! Почему же он так плох, так презираем, почему такой никудышный?

Или он слишком стар, этакая дряхлая кляча, кожа да кости? Тогда почему с него не сдирают шкуру? Он же знает, что такая лошадь еще имеет большую цену. Он сам часто слышал, как мужики у трактира говорили, что цены на кожу здорово подскочили. Силы небесные, почему же с него не сдирают шкуру?!