На маленьком кусочке Вселенной - Евгений Титаренко

– Ну, знаете! – Софья Терентьевна сделала движение, чтобы встать и выйти из кабинета.

Бросив быстрый укоризненный взгляд на математика, Антон Сергеевич страдальчески поморщился и, удерживая Софью Терентьевну, опять показал растопыренной пятерней что-то вроде: «Не обращайте внимания, Павел Петрович фронтовик, инвалид, может быть, немножко с приветом…»

Брезгливо передернув плечами, Софья Терентьевна осталась на месте.

– Я, Софья Терентьевна, – ласково обратился к ней Антон Сергеевич, – как и вы, не намерен оставлять эту историю без последствий. Но сегодня к нам дошли, в основном, сплетни: «наверное», «как будто», «вроде» и тому подобное. Надо все уточнить, взвесить и осмыслить. Это… ну день-два… Понимаете?

Софья Терентьевна в раздумье наклонила голову к плечу, поморгала обиженными глазами и, сделав руками движение, означавшее, по-видимому: «Хорошо, вам знать лучше», – вышла из кабинета.

Надежда Филипповна в ее покладистость не поверила. С тревогой подумала: что, если Софье Терентьевне одного «виновника происшествия» покажется мало? Что, если она захочет выставить на ковре отсутствующую «подругу его»?

– Павел Петрович! – упрекнул Антон Сергеевич фронтовика-инвалида, после того как дверь за грациозной физичкой закрылась. – Ну к чему дразнить тигра?

Однако математик наговорил за сегодняшний день уже достаточно много, и потому, хмыкнув, ушел вслед за физичкой.

Антон Сергеевич наконец-то мог шумно вздохнуть и даже поерошить волосы на затылке.

– Ну, Надежда Филипповна, кажется, эта история приблизит мою пенсию!

– Боязливым вы стали, Антон Сергеевич.

– Наверное… стал. А может, и был. Что мы, собственно, решали сами, Надежда Филипповна? Так, по мелочам! А тут еще годы…

Долгая директорская практика научила Антона Сергеевича многим нехитрым, но обязательным премудростям.

Человек умный и добрый по натуре, он, для того чтобы защитить собственные убеждения, никогда не бросался в атаку напропалую…

Антон Сергеевич предпочитал не конфликтовать, отстаивая какие-то свои принципы, уверенный, что, поступившись отдельными из них, он может потихоньку, без шума сделать больше как для школы, так и для преподавателей, учеников… Если требовали от него ввести какой-либо «новый метод», он, даже сознавая нелепость его, вводил, осторожно выправляя «новшество» в приемлемые для школы формы. Именно это и позволило ему не только удержаться в директорской должности на протяжении трех десятилетий, но и собрать около себя хороший преподавательский актив, ибо конфликтовать с ним было просто невозможно: ни на кого он не кричал, никому не запрещал проявлять инициативу. И если «инициатор» обнаруживал вдруг, что задуманное сделано вовсе не по его плану, он мог только ломать голову, когда, на каком этапе ему пришла идея сделать все так, а не эдак. Что идея пересмотрена директором, выяснялось не скоро.

А уж «начинаний» Антон Сергеевич каких только не перевидел. Даже такое, как разделение школ на мужские и женские. Историю эту до сих пор передают из поколения в поколение юные ермолаевцы.

На периферии не успели еще прочитать новое постановление, как в ермолаевскую школу прилетел энергичный инструктор из роно (фамилию его Антон Сергеевич запамятовал) и в два дня провел неслыханную реорганизацию: первоклашек, например, разделил на «А» – девочки, «Б» – мальчики. В классе «А» при этом оказалось тридцать семь девочек, в «Б» – двадцать шесть мальчиков. Труднее обстояло дело со старшими, где не было классов «А» и «Б». Инструктор и тут не растерялся: в одном ряду велел сажать только девочек, в другом – только мальчиков.

Уж то-то веселья было в школе! Мальчишки догадались провести мелом черту между рядами и… зачастили, прохвосты, с жалобами: «Надежда Филипповна, Танька Фролова переступила на мужскую половину!» – «А он стрельнул в нашу!»

К счастью, дней через семь-восемь нелепость эту уничтожили. Но девчонки и мальчишки потом долго еще вспоминали веселую неделю, когда обе половины класса меньше всего глядели на учителя, а больше друг на друга – в ожидании провокаций с той или другой неожиданно отлученной от них половины.

Перед Софьей Терентьевной Антон Сергеевич впервые почувствовал свое бессилие. Должно быть, и в самом деле постарел. Для медленной осады противника времени у него не было, а действовать быстро и наверняка он не умел. К тому же устал-таки на пороге своего шестидесятилетия и уже не так верил в собственную интуицию, как раньше… Поистине горе от ума! Один в пору одряхления мечется, не зная, куда бы только приткнуть свой жизненный опыт, знания. А другой старается стушеваться: мол, мы свое отжили, и наше понимание законов, обычаев, наверное, устарело, а тут молодость: новые веяния, новые взгляды… Примерно так чуть позже и выскажется Антон Сергеевич в разговоре с Надеждой Филипповной.

Класс притих, когда Димка вернулся от директора.

Димка заметил это и прошел на свое место, ни на кого не глядя, словно между пустыми партами. На немой Валеркин вопрос ответил с подчеркнутым безразличием:

– Ерунда… За алгебру.

– И что? – обрадовался Валерка.

– Да так… Чтобы в последний раз. Сам знаешь, – сказал Димка.

И по тому, как быстро он вернулся, и по его небрежным ответам все поняли, что он говорит правду.

Таким образом, шумиха, поднятая вокруг «нездоровой» темы, была на какое-то время сбита при участии Надежды Филипповны как в учительской, так и в классе. Однако надолго ли, пока не ведали ни директор Антон Сергеевич, ни Надежда Филипповна, ни математик Павел Петрович, ни Димка.

После занятий он с полчаса ждал Надежду Филипповну под кленами, что у Мельничного пруда, не имея ни малейшего желания показываться на глаза другим учителям. Возможно, по той же причине Надежда Филипповна вышла последней.

– Проводи меня… – сказала она Димке.

Он пошел рядом.

Вплоть до парка Надежда Филипповна молчала, размышляя о чем-то невеселом. Потом сказала:

– Послушай меня и постарайся понять. Ксана очень хорошая девочка, но дома у нее, как ты знаешь, не все благополучно… Так вот, ради нее – понимаешь? – ты обязан быть мужчиной. Прежде всего возьми себя в руки, выбери правильную линию поведения, если дело дойдет до какого-то разбирательства… Что это вздумалось тебе на алгебре выкинуть? А?

– Да так… – в сторону сказал Димка. – Шепчутся все, переглядываются, меня зло взяло.

– Ну, и очень глупо! – сердито выговорила Надежда Филипповна. – Нет бы тебе наоборот: выйти к доске как ни в чем не бывало! Первое какое-то пустяковое испытание – и ты не выдержал! Чтобы впредь – ничего подобного. Понял?

– Хорошо, – сказал Димка.

– Теперь последнее… Ксану пока воздержись видеть, по крайней мере сегодня, завтра… Ну, в ближайшие дни. Понимаешь, что так надо?

Димка кивнул и остановился, глядя на дом учительницы впереди.

– Все. – Надежда Филипповна вздохнула. Повторила еще раз: – Будь мужчиной! – И зашагала к дому.

Пока бегали за врачом (как называли в Ермолаевке фельдшера Акима Игнатьевича, который начал свою карьеру в этих местах чуть ли не вместе с дядей Митей), пока он добирался до домиков, Ксана пришла в себя. То есть открыла глаза: ни мольбы матери, ни хлопоты Акима Игнатьевича не могли заставить ее пошевелиться или сказать хотя бы слово. Отсутствующими глазами уставилась она в потолок, и ничто при этом не отразилось на ее лице.

Когда подходила к постели мать, Ксана переводила отсутствующий взгляд на мать, когда подходил Аким Игнатьевич, равнодушно смотрела на него. Потом опять – в потолок.

Неискушенный в вопросах психиатрии, Аким Игнатьевич зачем-то приподнял и опустил ее руку, потрогал виски, лоб; держа в тонких старческих пальцах никелированную ложечку, несколько раз перемещал ее над постелью, уговаривая: «Посмотри сюда… Ты видишь это?.. Ну, посмотри сюда!.. Скажи, видишь?..» А она смотрела ему в глаза, куда бы ни перемещался он сам, и молчала.

– Надо немного подождать, – глубокомысленно разъяснил Аким Игнатьевич Сане, выйдя вместе с ней в горницу. – Нервное переутомление… Если что, надо везти в район. Чуток подождем еще.

Сана уже не плакала, припадая к постели дочери, как делала это в первые минуты после того, как дочь открыла глаза. Несчастье словно бы сконцентрировало воедино всю ее, в общем-то, недюжинную волю, и, подойдя к постели, она только просила:

– Ксана!.. Доча!.. Ксана!! Ну скажи что-нибудь!.. Радость моя, Ксана!.. – Обнимала ее за плечи, пробовала легонько встряхнуть. Затем поправляла подушку, одеяло и, скрестив на груди руки, подолгу стояла рядом…

После обеда пришла справиться о делах Надежда Филипповна. Сана вкратце рассказала ей, что случилось, и предупредительно осталась во дворе. Некоторые детали она, конечно, опустила из рассказа, но и самого факта было достаточно, чтобы в комнату Ксаны учительница вошла, ступая едва не на цыпочках, встревоженная, подавленная.