Прованс навсегда - Питер Мейл

— Tiens! Bravo![201] — закричал chasseur и принялся аплодировать, забыв, что в руке у него микрофон.

Хозяин забрал собаку, они рысью вернулись к стартовой позиции, оба вполне довольные. Дама на высоких каблуках и в сложном черно-белом туалете свободного покроя — официальный хронометрист — записала время на доске. Ответственный за перепелку переместил ее в другую кучу, второго участника спустили с поводка.

Тот без всяких колебаний подбежал к боскету, из которого вынули перепелку, и остановился.

— Beh oui, — прокомментировал chasseur, — запах еще силен. Подождем.

Мы подождали. Пес тоже ждал. Но ему ожидание скоро наскучило. Вероятно, он обиделся на дурацкие шутки двуногих. Он задрал у боскета ногу и потрусил обратно к хозяину. Несчастную перепелку засунули в следующий боскет, но, возможно, запах птицы на месте ее первого обнаружения перебивал все остальные, ибо все собаки, одна за другой, останавливались у той же кучи хвороста, недоуменно ее обследовали и отбывали. Стоявший рядом с нами старожил высказал мнение, что перепелку следовало вести на поводке от боскета к боскету, а не переносить. Чтобы она оставляла след. Собаки же не ясновидцы! Старик покачал головой, неодобрительно цокая языком.

Последний участник, пес грязно-рыжего цвета, беспокоился, видя, что остальные покидают позицию, а он остается. Он подвывал и нервно дергал поводок. Когда очередь дошла до него, стало ясно, что ему правила объяснили неверно. Не обращая внимания на боскеты, он совершил круг почета по беговой дорожке стадиона и понесся в виноградники. За ним побежал, размахивая руками и что-то крича, его хозяин.

— Oh là là… Une locomotive. Tant pis,[202] — сокрушенно комментировал chasseur.

Когда солнце уже склонялось, а тени вытянулись, мсье Дюфур, президент охотничьего клуба «Философ», распределил призы и вместе с коллегами принялся за гигантскую паэлью. Уже затемно придя домой, мы все еще слышали в отдалении смех и звон бокалов, а где-то в виноградниках хозяин безуспешно окликал свою собаку.

В чреве Авиньона

Не сказал бы, что пляс Пи, площадь в центре Авиньона, радует глаз в серые моменты перед восходом солнца. Архитектурный ансамбль площади — беспородная дворняга истории градостроительства. Два ряда безвкусных, но довольно экстравагантных старых построек соседствуют с бельмом современной застройки. Некий питомец школы железобетона, béton armé, оставил свой автограф, точнее, увековечился безобразной кляксой.

Центральное бельмо окружают грубые глыбы и скамьи, отдыхая на которых можно наслаждаться лицезрением второго бельма, более внушительного, три пятнистых бетонных этажа коего в течение трудовой недели в восемь утра уже забиты машинами. Причина присутствия автомобилей — и моего собственного — на пляс Пи в столь раннее время в том, что лучше всего покупать пищу в Авиньоне под этим трехэтажным гаражом, в Лез Аль.

Я прибыл еще до шести и втиснул машину на одно из свободных мест на втором этаже. Внизу, на площади, две археологические развалины с кожей цвета скамьи, на которой они устроились, приговаривали литровую бутыль красненького, обходясь без официантов, салфеток и бокалов. К ним подошел gendarme,[203] прогнал одним своим видом, не разжимая губ, не тратя жестов, и остановился, подталкивая взглядом. Под действием облеченного властью взгляда бродяги проволоклись через площадь походкой людей, которым идти некуда и надеяться не на что. Здесь сила взгляда официального лица ощущалась слабее, и изгнанники опустились на поребрик. Жандарм пожал плечами и отвернулся.

После пустынной тихой площади нутро Лез Аль поражало шумом, гамом, суматохой. По одну сторону двери спящий город, по другую — яркие огни, крики, смех и перебранка, разгар рабочего дня.

Я едва отскочил от тележки со штабелем набитых персиками ящиков. Толкавший ее грузчик обогнул угол, вопя: «Klaxon! Klaxon!» За ним следовал целый поезд таких же рыночных тележек с другими продуктами, но с таким же шумом. Я огляделся по сторонам в поисках более безопасного уголка и рванулся к вывеске с надписью «buvette».[204] Если уж меня переедут, то пусть это случится в распивочной.

Владельцы — Джеки и Изабель, как означено на той же вывеске, — трудились в поте лица своего. Народу здесь было столько, что одну и ту же газету читали втроем. Ближайшие к стойке столики оказались все заняты первой сменой то ли завтракающих, то ли обедающих. По пище сразу не скажешь. Круассаны ныряли в чашки густого горячего café crème,[205] рядом поглощались полуметровые сэндвичи с колбасой и изрядные порции пиццы, запиваемые красным вином. Меня потянуло на чемпионский завтрак с полупинтой красного и чем-нибудь основательным, но вино спозаранку допустимо лишь как награда за трудовую ночь. Я заказал кофе и попытался углядеть видимость системы, упорядоченности в окружающем хаосе.

Лез Аль занимает квадрат со стороной семьдесят ярдов, и ни дюйма не пропадает впустую. Три главных прохода разделяют étaux, торговые места разного размера, и в это время утра трудно представить, каким образом тут найдется место для покупателя. Ящики, коробки, кучи стружки и бумаги, на полу раздавленные помидоры, листья салата, кое-где и россыпи гороха или чего иного.

Продавцы, слишком занятые укладыванием товара и надписыванием ценников, не тратя времени на посещение бара, орут, призывая официантку, ловко проскальзывающую между баррикадами с подносом, и получают кофе с доставкой на рабочее место. Она не спотыкается и не скользит даже там, где мужчины в резиновых передниках выгребают лед на сталь рыбных прилавков — там пол блестит от смочившей его воды.

Лед грохочет, как град по жестяной кровле, с другого конца доносится куда более кошмарный звук — мясники пилят и рубят кости, связки, мышцы туш забитого скота. Радея о целости их собственных конечностей, я надеюсь, что за завтраком они воздержались от употребления вина.

Через полчаса можно уже высунуть нос из бара, не опасаясь за свою драгоценную жизнь. Тележки и ящики исчезли из проходов, колеса сменились ногами. Армия подметальщиков наводит чистоту на полу, пластиковые таблички ценников на местах, кассы во всеоружии к приему денег, кофе допит, рынок готов к приему покупателей.

Нигде я не видел такого обилия свежей пищи в подобном многообразии. Я насчитал пятьдесят торговых мест, многие из которых посвящены лишь одному продукту. Двое торговцев предлагают оливки — только оливки, — но во всевозможных вариантах: à la greque[206] в масле с пряными травами, с алыми стружками жгучего перца, оливки из Ниона, из Лe-Бо, оливки, похожие на мелкие черные сливы или на продолговатые зеленые виноградины. Они выставлены в приземистых деревянных кадках, поблескивающие, будто отполирована каждая в отдельности. В конце ряда кадок единственная емкость, в которой содержатся не оливки — бочонок анчоусов из Коллуара, упакованных плотнее любых сардин, острых, пряных. Я нагибаюсь, чтобы понюхать. Мадам за прилавком предлагает попробовать с черной оливкой. Умею ли я готовить тапенад, пасту из оливок и анчоусов? Тапенад на обед — проживешь до ста лет!

Далее иной профиль торговли — все, что при жизни бегало, а то и летало, в перьях, выпотрошенное и скрученное. Голуби, каплуны, утиные грудки и ножки, три разных члена куриной аристократии, poulets de Bress[207] с красными, белыми и синими ярлыками, похожими на медали. На ярлыках надпись: Légalement contrôlée — Comité Interprofessionnel de la Volaille de Bress.[208] Воображаю, как избранные петухи получают предсмертную награду из рук представителя комитета с непременным отеческим поцелуем по обе стороны клюва.

А рыба! Рыба выложена длинным рядом, жабры к жабрам, сорок ярдов блеска чешуи и глаз, еще не успевших помутнеть. Рыбный прилавок тянется вдоль стены, сверкает льдом, пахнет морем. Тут же кальмары и темный тунец, rascasses[209] и loups de mer,[210] треска и скат. Горы всевозможных моллюсков в раковинах, панцирях и без таковых: морские ежи, креветки малые, большие и гигантские. Рыба для жарки и для ухи, стального цвета омары, пятна желтого от разложенного по прилавку лимона. Ловкие руки оперируют длинными узкими ножами, резиновые подошвы скрипят по влажному каменному полу.

Время подходит к семи часам, появляются первые домохозяйки, принюхиваются, прицениваются, ощупывают товар к обеду и к ужину. Рынок открывается в пять тридцать, первые полчаса официально зарезервированы для оптовиков и рестораторов, но попробуйте остановить вставшую пораньше авиньонскую матрону! «Спозаранку купишь лучшее, а перед закрытием возьмешь дешевле», — так нам часто повторяли знакомые.