Харагуа - Альберто Васкес-Фигероа

— Овандо — всего лишь трусливый жалкий подхалим; все, что ему нужно — это напакостить адмиралу, который имел наглость добиться таких высот, будучи не более чем простолюдином. Ему с детства вдолбили в голову, что Бог создал дворян, чтобы передними преклонялись, а всех остальных, чтобы дворяне о них вытирали ноги, и теперь он приходит в ярость, что кто-то посмел опровергнуть этот принцип. Бросить Колумба гнить на Ямайке для него — лучший способ восстановить справедливость, как он ее понимает.

— Но что скажут монархи?

— Их величества слишком далеко. Именно поэтому он и не желает отпускать меня в Санто-Доминго. Он знает, что я найду способ добраться до Испании, и что донья Изабелла, как только прочтет письмо моего господина, тут же пошлет корабль ему на помощь. Уж она-то не допустит, чтобы дон Христофор Колумб подох как собака.

— Говорят, королева уже почти отошла от дел. Она очень больна: безумие ее дочери Хуаны сильно подточило ее здоровье, а уж о той говорят, будто бы она и впрямь помешалась, как мартовская кошка.

— Даже на смертном одре, испуская последний вздох, королева сделает все, чтобы спасти моего господина, ведь его слава является столь же неотъемлемой частью ее существа, как, скажем, рука или голова. Для нас история — нечто неосязаемое, но для Изабеллы она — часть жизни, она не сможет бросить вице-короля на пустынном острове, поскольку это легло бы черным пятном на ее доброе имя.

— На юге Ямайки есть небольшая испанская колония, — заметил хромой. — Там даже выращивают кукурузу, которую привозят сюда продавать. Твои друзья могли бы обратиться за помощью к колонистам.

— Остров слишком велик, дик и неприступен, — покачал головой Мендес. — Населяющие его племена ненавидят друг друга. Колумб и его люди оказались отрезаны на небольшом пляже, на севере острова, и я сомневаюсь, что у них хватит сил его пересечь. Я должен их спасти, но ничего не могу сделать, поскольку эта свинья Овандо не выпускает меня из Харагуа.

Вернувшись в свое убежище на острове Гонав, хромой Бонифасио рассказал об этой встрече донье Мариане, которая со времени своей последней поездки в Харагуа не имела никаких известий от Сьенфуэгоса, брата Бернардино или принцессы Анакаоны и была рада свести дружбу с близким адмиралу человеком, который мог бы открыть монархам глаза на вероломство губернатора Овандо и его неблаговидные дела на острове.

— Если «Чудо» не задержится в пути, мы могли бы отправиться на Ямайку и спасти вице-короля, — добавил Бонифасио. — Я уверен, что у него достаточно влияния, чтобы не допустить казни Золотого Цветка, а также заставить Овандо отменить приказ о нашем изгнании.

— Но здесь нет «Чуда», как нет и многого другого, — с горечью заметила она. — Твой рассказ весьма меня опечалил. Признаюсь, я никогда не питала к адмиралу особой любви, но он не заслуживает, чтобы типы вроде Овандо вытворяли с ним подобное. К несчастью, таков уж наш мир. Отец не раз говорил мне, что у каждого великого человека — миллионы завистников, готовых в любую минуту сожрать его, как жадные черви, — она снова грустно вздохнула. — Если мы сможем чем-то ему помочь, то поможем, но, сказать по правде, сейчас меня гораздо больше беспокоит Сьенфуэгос.

— Сьенфуэгос вполне способен сам о себе позаботиться, — успокоил ее хромой. — И он, конечно, сделает для принцессы все, что в его силах. Я не сомневаюсь, что он вернется, а если повезет, то не один, а с принцессой. Наберитесь терпения.

Однако время утекало, как песок сквозь пальцы, а ее любимый был по-прежнему далеко. С каждым днем Ингрид все больше одолевало прежнее уныние; она все чаще искала в зеркале новые морщинки, говорящие о том, что ее золотая пора миновала.

Старость, как и все то, чего долго ждут, настигла ее как раз тогда, когда она меньше всего этого ожидала; и теперь тщетность борьбы с той, кто всегда остается победительницей, заставляла ее чувствовать себя совершенно беспомощной перед лицом неизбежного увядания.

Да, золотое время ее красоты подходило к концу; но это вовсе не значило, что ее ум также угасал, а посему, подумав минуту, она решительно заявила:

— Найди мне смышленого и храброго индейца. Отправим его в Санто-Доминго, разыскать Сьенфуэгоса. Я напишу ему письмо, чтобы оповестил всех, кого только можно, что Овандо не только собирается незаконно казнить принцессу, но и готов обречь на верную гибель самого адмирала Христофора Колумба, вице-короля Индий. — Она надолго замолчала, словно пытаясь привести в порядок мысли, роящиеся в голове. — Возможно, я и ошибаюсь, но это должно вызвать такой скандал, что мерзавцу придется хорошенько подумать, стоит ли ему вешать Анакаону. Только поторопись! — нетерпеливо махнула она рукой. — Это наша последняя надежда!

7  

«Говорящий тростник» всегда был для туземцев любопытнейшей тайной, которая не давала им покоя.

На влажном острове, где часто идут дожди, а сообщения приходится доставлять через реки и озера, испанцы взяли в привычку помещать письма в полый бамбуковый стебель, который с обоих концов заливали воском, так что он превращался в непроницаемый контейнер.

Когда такой контейнер вручали индейцу, чтобы тот доставил его нужному человеку, удивлению гонца не было предела, когда адресат срывал печать, просматривал написанное и столь непостижимым для индейцев способом узнавал нечто важное. Так что очень скоро эта примитивная система связи получила у них многозначительное название «Говорящий тростник».

Но когда неделю спустя расторопный туземец, которому Васко Нуньес де Бальбоа доходчиво объяснил, где искать Сьенфуэгоса, доставил ему «Говорящий тростник», переданный доньей Марианой, где она сообщала о случившемся с Колумбом, потрясенный канарец разразился таким потоком ругательств, что несчастный туземец от страха забился в угол.

— Что случилось? — спросил Писарро, для которого, как для любого неграмотного, письмо являлось великой и непостижимой тайной. — Кто-то умер?

— Пока никто не умер, но скоро погибнет адмирал и сотня его людей...

Сьенфуэгос пересказал содержание письма Бальбоа, Охеде и Писарро, и все трое возмущенно согласились, что это уже действительно ни в какие ворота не лезет. Тем не менее, как ни крути, а губернатор назначен монархами, и ничего тут не поделаешь.

— Даже если забыть про Колумба, которого я весьма уважаю, несмотря на все наши прошлые разногласия, никак нельзя допустить, чтобы эта каналья безнаказанно распоряжался жизнями стольких христиан, — возмущенно заявил Алонсо де Охеда. — Либо он немедленно отправит корабль к ним на помощь, либо я подниму мятеж, пусть даже это и будет стоить мне жизни. Боюсь, он превращается в еще более гнусного тирана, чем приснопамятный Бобадилья.