Стихи - Бах Ахмедов

Старик и скрипка

…Когда я вспоминаю историю старика, с которым случайно познакомился в предрождественские дни 2006 года, я снова и снова думаю о феномене человеческого воображения, о его загадочной и порой пугающей силе.

В тот вечер я возвращался с работы домой. Весь Кембридж был окутан густым молочным туманом, а сырость и холод пронизывали до костей. Старожилы говорили, что давно у них не было такой суровой зимы. Во многих аэропортах отложили десятки рейсов, и пассажиры томились в неизвестности, готовясь встретить Рождество в зале ожидания. Те же, кому только еще предстояло улететь, слушали с замиранием сердца неутешительные прогнозы погоды и обсуждали их буквально везде, где придется и с кем придется.

Я медленно шел по Милл-роуд сквозь плотную и тяжелую гущу тумана, и, в какие-то моменты, — может потому, что ослепшие машины едва пробирались на ощупь вперед, нервно сигналя друг другу, словно боясь остаться в одиночестве и утонуть, раствориться бесследно в этом всепоглощающем ядовито-желтом молоке, — в какие-то моменты мне начинало казаться, что я уже никогда не доберусь до свой комнатушки в старом доме с осыпающейся со стен штукатуркой и сломанными шкафами на кухне, не потому что я заблудился, а просто потому, что этого дома не существует больше, а может, и никогда не существовало вовсе, разве что в моем воображении или во сне. А туман был всегда и сейчас это единственная реальность, которая владеет и временем, и пространством, и этим небольшим знаменитым городком со всеми его старинными университетами и колледжами.

И все-таки, я подошел к своему дому и был уже в нескольких шагах от него, когда вдруг заметил, что входная дверь в одном из соседних домов приоткрыта. Сначала я по инерции прошел мимо, но потом вернулся и позвонил в дверь. Я знал, что в этом доме живет одинокий старик. Во всяком случае, каждый раз, когда я проходил мимо дома, я видел в окно, как он сидит неподвижно в глубоком кресле, в руках бокал с золотистым напитком (бренди или виски?), взгляд устремлен в пустоту или в прошлое, бледное, похожее на маску лицо, — он был похож на восковую фигуру, которую поместили в этой комнате непонятно для каких целей.

Старик вышел ко мне не сразу. Прошла почти минута, и я уже собирался уходить, когда увидел в проеме неяркого света, его прямую и подтянутую фигуру. Он был одет так, словно собрался куда-то на выход: старый, но хорошо сохранившийся твидовый костюм, галстук, жилет. Типично английский джентльмен с приросшей маской холодной чопорности и пугающе вежливой улыбкой, старик был похож на актера, который всю жизнь играл среднего англичанина с усредненным характером, у которого по ходу всей пьесы была только одна реплика: «К вечеру будет дождь», но при этом его молчаливое присутствие на сцене во всех пяти актах было такой же необходимостью, как присутствие фанерных декораций или музыкального сопровождения, без которых спектаклю просто не за что было бы уцепиться, чтобы не соскользнуть в унылую плоскость условности.

Я поздоровался и сказал, что он забыл закрыть дверь, а время все-таки уже позднее… Старик несколько секунд смотрел на меня с удивлением, как будто пытался понять смысл моего просто замечания, а потом, наконец, сказал:

— Все в порядке, молодой человек. Я не забыл, я просто жду своего брата, он должен приехать сегодня вечером.

Я не совсем понял, почему его брат не может позвонить в звонок, но, тем не менее, не став уточнять, просто извинился, пожелал счастливого Рождества и хотел было поскорее откланяться, зная, как не любят англичане, когда кто-то без необходимости сует свой нос в их дела. Но старик остановил меня.

— Постойте, молодой человек, не уходите. Позвольте Вас пригласить на минутку в гости? — сказал старик, жестом приглашая меня в дом и открывая дверь на всю ширину. «Ну вот, кажется, влип», — с досадой подумал я, вспомнив слишком поздно известную сентенцию о наказуемости инициативы. Наверное, я мог бы вежливо отказаться от приглашения, сославшись на отсутствие времени, но как всегда в таких случаях мне не хватало твердости характера, и я молча последовал за стариком.

Комната была освещена рассеянным мягким светом двух бра с голубовато-зелеными бумажными абажурами. Одна стена была уставлена невысокими книжными шкафами, заполненными старинными изданиями, в основном старыми собраниями сочинений с потускневшей позолотой на корешках. Противоположную стену украшал потускневший от времени пасторальный пейзаж. На переднем плане был тщательно выписан старый развесистый дуб с пожелтевшей кроной, под сенью которой уютно расположилась влюбленная парочка, словно сошедшая со страниц Джейн Остен: молодой денди с утонченным лицом, и его очаровательная невеста, читающая раскрытую книгу.

Старик пригласил меня сесть в одно из двух больших старых кресел с высокой спинкой и сам медленно сел напротив. Он уселся напротив и несколько секунд изучал меня своими бесцветными прозрачными глазами, которые напоминали стеклянные пуговицы. Мохнатые седые брови и красноватый кончик его длинного носа придавали старику что-то хищное и в то же время, взгляд у него был немного рассеянный, словно он то погружался, то снова выныривал из какой-то своей реальности.

— Вы студент? Учитесь здесь? — отрывисто спросил он.

— Нет, я уже давно не студент, я работаю.

— Вот как? А выглядите вполне по-студенчески, — усмехнулся старик, — Меня зовут Дэвид. А Вас?

Я назвал свое имя, мучительно соображая, как мне поскорее вырваться из этого странного и немного пугающего дома, наполненного слежавшимся временем и сырым воздухом воспоминаний…

Старик, между тем, немного порассуждал о погоде, затем достал откуда-то второй бокал и не торопясь налил мне тот самый золотистый напиток, не спрашивая моего согласия.

— Всего лишь обычные шотландские виски. В такую погоду хорошо согревает, — сказал он, словно отвечая на мой немой вопрос. Он приподнял свой бокал, произнес «Cheers» и, не дожидаясь меня, сделал глоток. Я последовал его примеру, потому что действительно замерз и подумал, что раз уж я попался в эти сети, то почему бы и не воспользоваться гостеприимством и добротой хозяина. Старик снова погрузился в себя, через минуту вынырнул обратно и начал говорить так отстраненно и глухо, словно разговаривал сам с собой:

— Восемь лет назад я вышел на пенсию, всю жизнь прожил в этом доме, если не считать двух лет, проведенных. Впрочем, это не важно.

Старик снова отпил немного виски и уставился на пейзаж, висевший напротив него, словно забыл о моем присутствии. («Да ведь он уже почти пьян»- поймал я вдруг себя на простой догадке, которая должна была объяснять поведение старика, но в том-то и дело, что совершенно ничего не объясняла). Несколько минут длилось молчание, и я пытался понять, зачем он меня все-таки пригласил. Я ожидал, что сейчас последует подробное изложения истории его жизни, но очевидно, старик был неразговорчив и не собирался посвящать меня в свое прошлое.

— У вас много книг, — сказал я, наконец, не выдержав тягостного молчания.

— Да. Сейчас таких изданий не найдешь. Вот в этом шкафу прижизненное издание Диккенса, а слева — одно из первых изданий «Мадам Бовари». Их покупал еще мой дед. Он читал лекции по биологии в Тринити колледже. Студенты его обожали, хотя он не очень жаловал Дарвина, который в то время был на пике своей скандальной популярности.

Снова пауза. Я присмотрелся к обстановке в комнате. Все в ней выдавало неустроенный холостяцкий быт и было наполнено щемящей музыкой одинокой старости. Через несколько минут старик все-таки разговорился, но стал рассказывать при этом не о себе, а о своем брате-близнеце, чьего приезда он ждал сегодня вечером.

— Он историк, занимается средними веками. Все эти, знаете ли, крестовые походы, рыцарские турниры, интриги про дворах, обиженные герцогини, казненные самозванцы. Он живет этим. Пишет книжки, читает лекции в колледже.

— Это, вероятно, действительно очень интересно, — сказал я, чтобы поддержать разговор.

— Вы так думаете? Не знаю, не знаю, — сказал старик, — все равно все они уже давно умерли… И никто о них всей правды не узнает. Впрочем, так же как и про живых…

— А разве про человека можно узнать всю правду? — спросил я.

Старик усмехнулся:

— Я вижу, Вы хорошо подкованы в философии?

— Да как Вам сказать…

В этот момент мой взгляд упал на скрипичный футляр, лежавший на книжном шкафу. Старик заметил это и, предвосхищая мой вопрос, произнес:

— Нет, я не играю, это скрипка моего брата. Он приезжает ко мне два раза в год: на Рождество и летом. И тогда скрипка оживает — брат играет великолепно, можно сказать, виртуозно. Хотя он всего лишь любитель.

Старик снова с увлечением стал рассказывать про своего брата, вспоминая детство и молодость, когда они еще жили в одном городе и были почти неразлучны. Свои воспоминания он перемежал рассуждениями на отвлеченные темы, которые, впрочем, не отличались большой оригинальностью. Я слушал молча, сначала вежливо и даже с некоторым интересом, потом со скукой, потому что старик, сам того не замечая, очень скоро начал повторяться, как повторяются многие старые люди, когда погружаются в рассказы о своем прошлом.