Создатель ангелов - Стефан Брейс

Капеллан Кайзергрубер, который был приглашен окрестить ребенка, подтвердил ее подозрения.

— Мон Дье! — воскликнул капеллан, впервые увидев младенца, и инстинктивно перекрестился.

Йоханна, разумеется, не могла не обратить на это внимание.

— Ведь это вина дьявола, не правда ли? — спросила она немедленно.

Женщина надеялась получить утвердительный ответ, который избавил бы ее от упреков к самой себе, и она его получила. Это был только кивок головой, но и его было достаточно. Перед тем как ответить, капеллан успел взглянуть на доктора, который стоял в углу слабо освещенной комнаты и прикрывал рукой собственный искалеченный рот.

Это была его вина. Это он передал по наследству зло. Ему не надо было производить на свет детей. Обо всем этом думал капеллан Кайзергрубер, но не сказал ничего вслух. Он слишком уважал доктора. Поэтому он только молча кивнул. Лежащая в постели мать застонала.

Монастырь сестер-кларисс в Ля Шапели всегда был приютом для детей с умственными и физическими отклонениями, но во время войны сестра Милгита, аббатиса, приняла решение открывать двери монастыря исключительно добропорядочным жителям Бельгии и Франции, которые были вынуждены бежать из своих домов. В конце войны ход событий привел к тому, чтобы снова открыть приют. Виктор Хоппе был их первым пациентом, и, поскольку его физическое отклонение нельзя было считать настоящим увечьем, в карточке было записано, что он проявлял признаки слабоумия. Других особенностей упомянуто не было. Под записью поставили свои подписи оба родителя.

Размер ежемесячного взноса на содержание и воспитание Виктора сестра Милгита рассчитала на основе предположительных доходов доктора, и увеличила его, когда увидела ребенка. Родителям она объяснила, что такая высокая сумма должна покрывать дополнительные расходы, например, на специальные пустышки и дезинфицирующие средства. Кому-то из сестер она призналась, что потребовала повышения, потому что была уверена в том, что доктор Хоппе и его жена заплатят любую цену, лишь бы их избавили от ребенка. Тот же самый вывод можно было сделать и со слов капеллана Кайзергрубера.

Это он предложил родителям доверить заботу о ребенке сестрам-клариссам. Чуть меньше недели назад сестра Милгита призвала его к себе, чтобы сообщить, что собирается снова открыть приют. Она спросила, не мог бы он подыскивать для нее новых убогих — именно так она выразилась. Разумеется, за вознаграждение. Ведь он же хотел как можно скорее стать пастором.

Капеллан и не рассчитывал, что первый убогий найдется так скоро.

— Со злом надо бороться, — сказал он доктору и его жене, после того как окрестил ребенка.

Во время обряда он тайком ущипнул младенца за попку, так что тот стал кричать как бесноватый в момент, когда святая вода полилась ему на голову. Мать закрыла глаза руками, а отец отвернулся. Тогда капеллан повторил все дважды.

Ущипнуть. Полить.

Ущипнуть. Полить.

Он израсходовал всю святую воду. Вопли маленького Виктора пробирали до костей.

— Зло можно победить только Божьей помощью, — сказал капеллан отчетливо.

Он положил плачущего ребенка в колыбельку, даже не вытерев. Тонкие рыжие волосики приклеились к головке. Пеленка, в которую был завернут младенец, совсем промокла.

Он посмотрел в глаза матери и сказал, будто невзначай:

— Сестры-клариссы в Ля Шапели снова открыли приют.

Он специально не смотрел на доктора. Не знал, что тот мог подумать. В том, что мать не хочет этого ребенка, он был уверен. Она не хотела держать его во время крещения и явно старалась вообще не смотреть на него.

Йоханна подняла глаза на мужа. Капеллан тактично отвел взгляд и повернул голову в сторону колыбели, где изо всех сил продолжать плакать Виктор. Широким жестом священник поднес руку к лицу, из-под ладони взглянул на ребенка и слегка покачал головой, чтобы показать, как сильно сочувствует родителям. В напряжении он дожидался ответа, но его все не было.

— Я мог бы… — начал он и снова повернулся к Йоханне, — я мог бы договориться о вашей встрече с сестрой Милгитой.

— Мы об этом… — заговорил было доктор, но тут его резко перебила жена.

— Я хочу, чтобы его здесь не было, Карл! — сказала она громко.

— Йоханна, мы должны…

— В нем сидит дьявол! — закричала мать почти в истерике. — Ты же сам видел!

Она резко повернулась к капеллану. Ее взгляд заставил его вмешаться.

— Герр доктор, — спокойно произнес он. — Мне кажется, так будет лучше для ребенка.

В этот момент в глазах доктора что-то переменилось. Сначала он словно удивился, а потом взгляд его застыл, будто он что-то пытается вспомнить. Из этого капеллан сделал вывод, что его слова задели доктора, и поэтому нарочно надавил на больное место во второй раз.

— Вы должны подумать о будущем мальчика, — сказал он, глядя доктору прямо в глаза.

Доктор медленно перевел взгляд на колыбель. Плач раздавался волнами, с маленькими паузами в промежутках, когда ребенок набирал в легкие воздуха, что сопровождалось неприятным пищащим звуком.

— Подумайте о мальчике, герр доктор.

Капеллан увидел, как доктор сделал глубокий вдох и сказал:

— Договоритесь о встрече. Лучше всего прямо сегодня. В следующий момент доктор развернулся и вышел из комнаты.

В период между 1945 и 1948 годами в монастыре Ля Шапели было семнадцать сестер, в приюте содержалось примерно двенадцать пациентов. Все это время Виктор Хоппе был самым младшим, а Эгон Вайс — самым старшим из них. Когда его приняли в приют, через месяц после Виктора, ему было двадцать семь лет, и он был идиотом, что по бытовавшим тогда выражениям означало высшую степень слабоумия. Большую часть времени он проводил привязанным к кровати и день за днем, часами напролет, издавал звериные звуки. Без сомнения, в него вселился дьявол.

Охотнее всего он выл, как волк, и рычал, как бешеная собака. Сестер и других пациентов это доводило до отчаяния, а Виктора, наоборот, совершенно завораживало. Причудливые вопли Эгона были желанным разнообразием на фоне монотонных песнопений и молитв, которыми сестры изводили пациентов, ожидая от них больше пользы, чем от каких бы то ни было лекарств.

Большинство пациентов проводило свои дни в праздности. Некоторые утром переселялись с кровати на стул, другие вставали и продолжали стоять до тех пор, пока им не разрешали опять лечь в кровать. Раз в день все должны были идти в часовню. Того, кто не мог идти сам, везли в инвалидном кресле. Виктора приносили на руках. Песнопения были на латыни, молились на французском и немецком, в надежде, что каждый из пациентов поймет хоть что-то. Одна из сестер садилась впереди и пела или молилась, другие сестры распределялись между пациентами, большинство из которых покорно отбывали службу. Некоторые даже бормотали «Отче наш» или «Богородица Дева, радуйся».

Только Эгон Вайс продолжал выть, и его часто отправляли обратно в большой зал. Барбитураты на него почти не действовали, потому что даже во сне он продолжал неистовствовать, как будто за ним гналась свора собак. Только после погружения попеременно в ледяную, горячую и снова в ледяную ванну Эгон успокаивался. После этого он молчал около часа — время, которое ему требовалось, чтобы обсохнуть.

Виктор молчал три года. За время первого года жизни было установлено, что он не может произносить звуки из-за своего врожденного дефекта, но когда его заячью губу прооперировали, а он все еще не говорил ни слова, сестры решили, что он слишком неразвит, чтобы научиться говорить. Некоторые дополнительные обследования, во время которых он ни на что не реагировал, подтвердили это предположение и неоспоримо доказали его слабоумие.

Вначале его отец еще надеялся, что все будет хорошо. Когда оказалось, что это не так, доктор вдруг почувствовал определенное облегчение, потому что получил подтверждение: его сын действительно попал в приют на полном основании, по причине своего слабоумия. Мысль о том, что решающую роль сыграла заячья губа, не давала ему спать не одну ночь. Весь первый год он каждую неделю приезжал в приют, и каждый раз, когда видел дебилов, имбецилов и идиотов, у него было чувство, что его сыну здесь не место.

Но, к счастью, мальчик и в самом деле оказался слабоумным.

Мать ни разу не приехала его навестить. Она даже не спрашивала о нем у мужа. Поэтому он тоже молчал и заговорил об этом только однажды.

— Его признали дебилом, — сказал он. — Тесты официально это подтвердили.

Йоханна заморгала. Это была ее единственная реакция на его сообщение.

Тем не менее доктор продолжал:

— Теперь он может остаться там. Сколько мы захотим.

Жена посмотрела на него выжидательно.

— Я сказал, что мы очень ценим милосердие сестер по отношению к нему. Для мальчика это — самое лучшее. Сестра Милгита согласна со мной.