Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

Отец Рамзеса, Цезарь Йенсен, за время своей жизни приписал себе такое количество и преступлений, и добрых деяний, что его истинный образ теряется за тридцатью пятью преступлениями против короля и Королевского дома, семнадцатью посягательствами на свободу граждан, ста сорока четырьмя оскорблениями чести и достоинства, семнадцатью убийствами, пятьюстами нарушениями закона и общественного порядка, тысячей сорока четырьмя грабежами, разбоями и кражами. За все эти деяния он был осужден лишь в глубокой старости, когда, научившись, наконец, писать, сам отдал себя в руки правосудия, чтобы подобно великому вору и убийце Оле Колерёду, с которым ему довелось как-то раз оказаться в одной камере, нацарапать на тюремных стенах историю своей жизни, полную немыслимых преувеличений. Позже слой штукатурки с письменами был бережно снят со стен и доставлен в суд в качестве признаний обвиняемого, что на самом деле было излишне, ведь Цезарь Йенсен всю свою жизнь только и мечтал, как бы ему взять на себя такое рекордное количество преступлений. В итоге казнь пришлось отложить на пять лет — именно столько времени понадобилось суду, чтобы разобраться в заявленных случаях нарушения закона, за которые, как высказался один из судей, обвиняемого можно было бы казнить пятьсот раз. Когда перед казнью, на которой присутствовала тысяча заключенных, металлические скобы сомкнулись на его шее, он оглушительно расхохотался, и лишь Рамзесу, а может быть, еще и нам было понятно, что раз Цезарь Йенсен с таким высокомерием встречает смерть, то дело вовсе не в приписываемом ему мужестве, а в том, что ему вновь удалось всех обдурить.

Рамзес никогда не мог понять, что же на самом деле скрывалось за теми нелепыми выдумками, которыми его отец упорно наполнял свое жизнеописание, да и нам это вряд ли удастся. Истории его, как и его одеяние — узкие белые штаны, сапоги, ярко-красный, отороченный мехом, плотно облегающий сюртук и широкополая шляпа, казалось, были почерпнуты из какой-то дешевой книжонки о величайших преступниках мира. Всю жизнь Рамзес чувствовал полное несоответствие между созданным безудержной фантазией сочинителей образом его отца и знакомым ему с детства Цезарем Йенсеном — средней руки воришкой, который, повинуясь внезапному порыву, мог ни с того ни с сего ограбить Богом забытый хутор, где обитали какие-нибудь старики.

Но всему остальному миру рассказали, что Цезарь Йенсен олицетворяет собой романтическое представление о преступнике, что в его образе собрались воедино черты целой плеяды великих нарушителей закона. На протяжении столетий они плевали в лицо палачам и понукали шестерки лошадей, которым все равно не хватало сил, чтобы разорвать преступника на части. Даже после погребения они бросались землей из могил. И вот, наконец, был придуман такой персонаж, как Цезарь Йенсен. Всю жизнь, все время своих бесконечных скитаний Рамзесу приходилось слушать истории об отце — защитнике бедняков и грозе богачей, космополите, сподвижнике знаменитого Меомартино[16] и бесстрашного Рожи[17]. Однажды Рамзес осознал, что даже в судебных реестрах вынесенных приговоров о Цезаре Йенсене пишут с уважением, как о харизматичном воровском мессии, и что только он один, Рамзес, за противоречивыми историями о легендарном соблазнителе, одиноком религиозном мстителе, который каждое воскресенье в церкви омывает свои окровавленные руки потоком благочестивых слез и преподает в нескольких воскресных школах, видел отца таким, каким он на самом деле был — мелким циничным жуликом, признававшимся в убийствах других людей — реальных или вымышленных, — но никогда в собственных преступлениях на сексуальной почве. И если уж выбирать из его преступлений главное, то это когда он беззастенчиво и изощренно врал в суде, чтобы войти в историю как самый ужасный преступник своего века.

На закате жизни Рамзес в последний раз оказался в Копенгагене, и однажды ночью в свете газовых фонарей, из-за которых ему на старости лет приходилось так неоправданно рисковать при каждом грабеже, в глаза ему бросился плакат с именем отца, висевший рядом с листовками о том, что объявлено огромное вознаграждение за сведения о местонахождении его, Рамзеса. Плакат с именем Цезаря Йенсена оказался афишей театральной постановки, и в первый и в последний раз в своей жизни Рамзес, облачившись во фрачную пару, отправился в Королевский театр. Фрак за несколько часов до спектакля он позаимствовал в одном доме, там же заодно прихватил трость и немного денег на извозчика, чтобы доехать до театра, где и ознакомился с историей жизни отца в форме балетного спектакля. Король с королевой почтили своим присутствием представление, где семнадцать не совершенных отцом убийств, сто сорок четыре незаслуженных обвинения в оскорблении чести и достоинства и тысяча сорок четыре неведомо кем совершенные кражи претерпели превращение и возродились в виде трагической истории о безнадежной любви, фатальных недоразумениях и, в конце концов, гибели героя — на фоне окутанных туманом лесов и древних курганов, освещенных театральной луной, в свете которой женственный юноша со впалыми глазами танцевал партию Цезаря Йенсена. Хотя Рамзес всегда испытывал стойкое отвращение к театру и к большим скоплениям людей, в тот вечер он понял, что именно об этом всю жизнь и мечтал его отец. История повернулась на сто восемьдесят градусов, и все те преступления, которые старательно приписывал себе Цезарь, превратили его в национального героя. Слава о нем передавалась из уст в уста, а в лучших театрах страны, в лучах ненавидимого Рамзесом яркого света, история жизни Цезаря Йенсена собирала полные залы, а зрители приходили на спектакли в своих самых красивых нарядах, к которым Рамзес всегда был неравнодушен.

Перед тем как раствориться во тьме незадолго до начала антракта, Рамзес кое-что вспомнил. В золотистых декорациях и плаче скрипок он узнал какую-то сентиментальность, которую заметил у отца во время их последней встречи. Встреча эта состоялась лишь через несколько лет после ареста Рамзеса и судебного разбирательства об ограблении мельницы. Заодно на этом же суде ему предъявили обвинения и в других кражах, а также в нескольких грабежах его отца, в том числе в тех, которые отец в то время начал себе приписывать, — и, кроме этого, еще в ряде краж, совершенных их покойными предками. Рамзес во время заседания хранил молчание, потому что, никогда не учившись даже в школе, не понимал юридического языка; его молчание было истолковано как признание, так что в итоге его приговорили к восьми годам каторжных работ. Никто и подумать не мог, что ему всего двенадцать лет, ведь восемь участвовавших в его задержании полицейских продемонстрировали в суде черепные травмы, сломанные руки и разбитые коленные чашечки. Все эти увечья обвиняемый нанес им левой рукой — правая рука у него