Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

Адонис Йенсен

О бегстве

О жизни вне закона

1838–1918

Всю свою жизнь Рамзесу Йенсену приходилось от кого-то бежать, и вот на старости лет такая жизнь в конце концов приводит его в Рудкёпинг.

В одну темную безлунную ночь он тихо снимает с петель арочную входную дверь, ведущую в дом семейства Теандер Рабов. Оказавшись в прихожей, он аккуратно возвращает дверь на место и отправляется в странствие по черно-белым мраморным плитам, по широким лестницам и длинным коридорам, бесшумно и, как всегда, не оставляя за собой никаких следов. Это его умение всегда осложняло задачу судьям, прокурорам и следователям из следственных комиссий, которые создавались в тех редких случаях, когда его удавалось арестовать.

Вещи, которые Рамзес собирается унести с собой, он складывает на полу в большом зале. Интуиция подсказывает ему, где лежит все то, что ему нужно. Он не обращает никакого внимания на дом, который вздыхает и стонет в ночи, на звуки, доносящиеся из спален: на храп Старой Дамы, похожий на смех, на голос Кристофера Людвига, речитативом повторяющего во сне столбцы цифр, на то, как Катарина ворочается в постели, сжимая в руке отцовский револьвер.

В высоких шифоньерах его чуткие пальцы нащупывают постельное белье, в кухонных шкафах — щетки для уборки, в темных углах дома — стоптанные башмаки: он выбирает именно такие вещи, а вовсе не вышитые салфетки, отрезы батиста или фамильное серебро. Его нисколько не интересуют потайные кладовки, где в кожаных футлярах хранятся украшения, а в обитых бархатом деревянных несессерах — дорогие маникюрные принадлежности из серебра с пожелтевшими от времени ручками из слоновой кости. Эта на первый взгляд неуместная скромность объясняется его давним и стойким неприятием роскоши.

Время от времени он позволяет себе паузу и задумчиво рассматривает несметные богатства, накопленные Старой Дамой, словно опасаясь, что в одночасье все накопленное ею улетучится, взлетев к небесам, словно воздушный шар, и поплывет к Северному полюсу: все эти резные дубовые шкафы — бывшие экспонаты Всемирной выставки, мейсенские сервизы с пастушками, доспехи, теснящиеся вдоль стен, и мраморные бюсты, во взглядах которых сквозит какая-то особая, глубокая задумчивость, не чуждая и самому Рамзесу Йенсену.

Склонность к меланхолическим размышлениям стала неотъемлемой частью его натуры с тех самых пор, как много лет назад, в молодости, он оказался в новой тюрьме неподалеку от города Хорсенса, где провел целый год в отрыве от мира. Тюрьма эта, спроектированная по американскому образцу тюрьмы в Филадельфии, в то время была еще не достроена, и Рамзеса перевели в нее из копенгагенского исправительного дома лишь потому, что начальнику новой тюрьмы не терпелось применить свои идеи на практике.

Комплекс зданий в форме звезды был возведен в пустынном месте, продуваемом всеми ветрами. В каждой камере — которые на тот момент, как уже говорилось, пустовали — имелись канализация и водопровод. Миски с водянистой картошкой и неизменно черствые ломти хлеба, казалось, сами собой, без всякого человеческого участия, попадали в камеру. В этой новой тюрьме Рамзес общался лишь с одним человеком — самим начальником заведения, обладателем ученой степени доктора теологии. Каждое воскресенье в самом центре тюрьмы он устраивал краткое богослужение для одного только Рамзеса, а тот все время проповеди стоял в узкой деревянной будке, не шевелясь, вытянув руки по швам. На голову Рамзесу надевали специальный мешок с прорезями для глаз, чтобы проповедника не смущало выражение лица заключенного и чтобы заключенный не впал в соблазн вернуться к прежней греховной жизни, увидев свое отражение в стальных тюремных решетках.

Начальник был бессердечным и угрюмым совершенствователем человеческих душ, убежденным в том, что его проповедь, полная изоляция, тюремная пища, состоящая из муки, воды и картошки, рано или поздно заставят узника по-новому взглянуть на свои проступки и позорное положение, в результате чего он раскается, придет в отчаяние, и произойдет исправление. Втайне от всех начальник тюрьмы интересовался оккультными науками, а его проповеди опирались преимущественно на Откровение Иоанна Богослова, которое он считал магическим текстом. Он был убежден в том, что все его слова превращаются в магнетические лучи, которые проникают в кору головного мозга заключенных и вызывают химическую реакцию, постепенно изменяющую психологию нарушителей закона. Именно поэтому у него образовалась привычка, сказав во время проповеди что-нибудь особенно важное, широко раскрывать рот, чтобы направить магнетизм на заключенного.

За год, проведенный в этой тюрьме, Рамзес успел выкопать подземный ход из камеры на свободу и перебрать в памяти все свои преступления. Чтобы легче было переносить одиночество в огромном пустом здании, он стал вспоминать совершенные им ограбления, представляя себе, что бы было, не окажись на его пути скрипучих дверей, опрокинутой мебели, хитроумных замков, злобных собак и разных других препятствий. Неожиданно для себя Рамзес обнаружил, что у него прекрасная память, и, мысленно доведя до совершенства преступления своей жизни, принялся столь же подробно разбирать преступления отца, деда и прадеда. Этому занятию он предавался долгими ночами, прислушиваясь к ветру, завывающему над вересковой пустошью, а также во время проповедей, пока начальник тюрьмы рассказывал о существах из Откровения Иоанна Богослова — символах наказания и торжества справедливости. В конце концов Рамзес погрузился в такое состояние, когда уже перестал понимать, что более реально: огромный, населенный фантасмагорическими видениями из Апокалипсиса зал, где начальник тюрьмы открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыбина, или воображаемые им усадьбы и призрачные комнаты, куда он входил с легкостью танцовщика и которые затем покидал, не оставляя никаких следов, кроме мочи, поскольку всегда следовал обычаю своих предков мочиться на месте преступления, считая это самым надежным способом избежать поимки.

Через год его подземный ход был готов, и, в отличие от тех узников, которым довелось оказаться в этой тюрьме после него и которые покидали ее прихрамывая, на четвереньках или ногами вперед, Рамзес вышел на свободу со все так же гордо поднятой головой. От себя прежнего он теперь отличался разве что бледностью лица после длительного заточения, гордостью от сознания опыта, приобретенного во время мысленно разыгранных им краж, и морщинами на лбу, появившимися от напряженной умственной деятельности.

К тому же Рамзес еще более утвердился в недоверии, которое питал к окружающему миру с тех самых пор, как в двенадцатилетнем возрасте его арестовали на мельнице неподалеку от Копенгагена во время кражи со взломом — спланированной вместе с отцом. Когда двенадцать полицейских, устроивших засаду, скрутили его, раненого, отец как ни в чем не бывало стоял в стороне. Потом до Рамзеса донесся его безудержный циничный смех, и своим детским умом он понял, что полицию на него