Русская миссия Антонио Поссевино - Михаил Юрьевич Федоров

— Сегодня вечером в честь русского гостя будет роскошный ужин, — громко сказал им в спину герцог, — не задерживайтесь в городе.

Истома не мог решить, что лучше: оставить деньги во дворце или лучше взять их с собой. Он вспомнил Венецию, заверения Альберто, что кражи на постоялых дворах там невозможны. Но здесь ведь Рим, а не Венеция. Он ещё немного подумал и решил взять кошель с собой. Для этого пришлось вернуться в свои покои, где Люка уже начал разбирать балдахин, едва уворачиваясь от сыплющихся сверху клопов, и взять сумку, потому что тащить тяжёлый кошель в руках было неудобно.

Паллавичино дожидался его во дворцовой конюшне. Он уже взнуздал своего коня и даже забрался в седло. Конь выказывал ту же нетерпеливость, что и его хозяин, и аж пританцовывал на месте.

Когда они выехали за ворота герцогова дворца, Паллавичино сказал:

— Куда думаешь ехать?

— На базар хочу. Надо здешнее платье прикупить. Не люблю, когда смотрят, как на диковину.

— Это тебе на Палатин или Эсквилин[82] надо. Там много лавок, где готовым платьем торгуют.

— Ты что, со мной не пойдёшь?

Паллавичино замялся:

— В любое другое время, но сейчас мне надо передать вырученные в Дании и Любеке деньги сыну. Он ведёт наше дело здесь, в Риме, и очень ждёт, когда я приеду. Это только сегодня, но потом я буду сопровождать тебя где угодно. Может, сначала поедем со мной, а потом покупать платье?

— Ну хорошо, езжай, — к радости Паллавичино, легко согласился Истома, не ответив на его предложение, — но не забывай, что герцог ждёт нас к ужину.

Радостный купец, не дожидаясь, пока наниматель передумает, пришпорил коня и, подняв облако пыли, скрылся за поворотом неширокой римской улочки. Истома остался в незнакомом городе один. Он подумал, что без соглядатая ему будет вольготнее, едва тронул шпорами бока своего коня и направился по другой улочке. Где найти нужную ему лавку, Истома не знал, но надеялся спросить у прохожих.

Шевригин ехал по улицам Рима и с интересом крутил головой, сравнивая Первый Рим с Третьим. Дома в столице Папского государства были преимущественно каменными, в отличие от полностью деревянной застройки Москвы за пределами Кремля. Истома отметил про себя, что в случае нападения неприятеля пожар Риму не грозит. А если же и случится, то ничего подобного московским пожарам здесь не будет.

Он вспомнил, как десять лет назад сгорела вся Москва, кроме кремля, который удалось отстоять от крымских сабель. Сначала полыхнуло в одном месте, потом в другом, и вскоре весь огромный город представлял собой один большой костёр. В сплошном море огня только Кремль стоял неприступной твердыней да Москва-река, изогнутая, словно сабля, рассекающая надвое пылающий город. Истома вспомнил, как смотрел он со Свибловой башни налево, в Заречье, где вместе с другими избами полыхал и его дом, в котором осталась мать да братья с сестрой. И ничем не мог им помочь… И отец на стене погиб.

Всадники, издали выглядевшие как маленькие человечки верхом на игрушечных лошадках, сновали туда-сюда, пока огонь не выгнал всех за пределы города. Он вспомнил длинные вереницы пленённых москвичей и жителей ближайших деревень, уходящие на юг, в неволю. Были ли среди них его близкие? Неволя хуже смерти. Только ой ли? Из неволи можно выкупиться или бежать. Но многим ли удалось такое? Нет, совсем немногим. А жить всю жизнь в неволе, сохраняя в душе исчезающе малую надежду на освобождение — действительно ли это можно назвать жизнью? Истома считал, что нет. Он вспомнил, какое зрелище представлял собой город после ухода крымцев. Ни одного уцелевшего дома, лишь каменные печки, заваленные обгорелыми головешками. И вороньё… До сих пор не отстроили всё, как было до набега. Не до строительства сейчас, воюет держава. Истома иногда думал, что, если бы те силы людские да деньги, что потрачены на войну, потратили для строительства и распространения ремёсел, проку для державы было бы куда больше. Но кто послушает безродного сына боярского? Его и таких, как он, только и могут, что отправлять туда, куда родовитых отправить остерегаются.

Вокруг шумела пёстрая толпа, так не похожая на московскую. Звучала итальянская речь, хоть и чужая, но понятная. Когда Истома в Москве изучал итальянский язык, наставник его говорил медленно, размеренно, но то, что он слышал сейчас, было совсем другим. Истоме говор толпы казался похожим на звук, который издают рассыпавшиеся по деревянному полу орехи. Римляне сразу опознали во всаднике иноземца и не стесняясь обсуждали его непривычный облик и странный наряд, так не похожий на одежды жителей Вечного города.

— Смотрите, смотрите, — кричал какой-то оборванец в живописных лохмотьях, едва прикрывающих тощее тело, — это, наверное, потомок тех дикарей гуннов, что некогда разграбили Италию. Интересно, этот варвар, как и его предки, так же ест сырое мясо, которое перед этим просаливает на конских боках?[83]

Все вокруг смеялись и показывали на Истому пальцами. Он никак не отвечал на оскорбления, лишь улыбаясь загадочной скифской улыбкой. Никто не должен знать, что ему понятен итальянский язык!

Когда разошедшийся не на шутку оборванец спустил драные портки и со словами "поцелуй меня сюда" показал свой костлявый зад, Истома чуть тронул бока коня зубчатыми репейками шпор и заставил его приблизиться к грубияну. Склонившись, вполсилы хлестнул того по заднице нагайкой, окончание которой, на счастье оборванца, представляло собой расширенную кожаную лопатку, а не вплетённую пулю, как у Поплера. Но оказалось, что достаточно и этого.

Нищий, не ожидавший от него столь решительных действий, упал, издав громкий хриплый звук, похожий на ослиный рёв. Потом поднялся на ноги, держась за ушибленный зад и злобно рыча, посмотрел на Истому. Толпа покатывалась со смеху, раздавались аплодисменты. Её настроение сразу же переметнулось на сторону иноземца, так быстро и просто поставившего наглого нищего на место, соответствующее его положению. Затуманенный злобой взгляд оборванца казался воплощением жгучей ненависти. Не в силах совладать с собой от боли и оскорбления, он извлёк откуда-то из глубины лохмотьев длинный тонкий нож и бросился на Истому. Толпа тут же затихла. А тот, внимательно следя за нищим, наполовину вытащил из ножен шамшир, продолжая спокойно и даже насмешливо смотреть на него.

Оборванец остановился в сажени от Истомы. Он переминался с ноги на ногу, не решаясь сделать последние шаги и нанести удар. Истома извлёк саблю из ножен полностью и сделал замах, всем видом показывая, куда будет нанесён удар. Нищий испуганно дёрнулся и отскочил в