Грехи негодяя - Анна Рэндол

Вот только поверить в ее невиновность он не мог. Независимо от похоти, которую, безусловно, испытывал.

– Я бы не стала скрывать сломанную руку. Даже от тебя. – Оливия нервно одернула рукав.

Клейтон заставил себя отойти и вернулся к окну. Глядя на крупные пушистые снежинки, кружившие за окном, он пытался привести мысли в порядок. Получалось плохо. Рядом с Оливией порядка в его мыслях быть не могло.

– Зачем ты это сделала?

– Что?

– Зачем приняла на себя удар, предназначавшийся мне? – И какого дьявола защищала его перед Катей? Она же не знала, что он все слышал, – в этом он не сомневался.

Оливия пожала плечами:

– У меня не было времени подумать.

– Мне не нужно, чтобы ты меня защищала. – Неужели она считала его слабым? – Это не изменит моего мнения о тебе.

– А каково твое мнение обо мне? Ты считаешь меня предательницей? Думаешь, что я хочу заманить тебя в ловушку?

– Это было бы не впервые.

Оливия нахмурилась и подбоченилась. «Интересно, понимает ли она, что ее груди едва не выпрыгивают из выреза халата?» – подумал Клейтон.

– Хватит! Нечего постоянно попрекать меня тем, что произошло десять лет назад. Я предала тебя? Да. Но мне тогда было пятнадцать лет. И я пошла к отцу, потому что ни на секунду не поверила, что твои обвинения могли быть справедливыми. Откуда мне было знать, что он ложно обвинит тебя и что тебя арестуют? Я была дурой, не спорю. Но я никогда не желала, чтобы случилось то, что случилось.

– Но ты и не сделала ничего, чтобы исправить содеянное твоим отцом.

– Исправить? Как? Я же была ребенком… Кстати, ты знаешь, как принял мой отец новость, что я встречаюсь с одним из его клерков, то есть с тобой? Когда же я сказала, что пойду с ним на суд, он избил меня тростью.

У Клейтона болезненно сжалось сердце, когда он представил себе эту картину. Но почему тогда она до сих пор хранила верность отцу?

– Когда я увидела его в следующий раз, он сказал, что тебя повесили.

– Должно быть, вы оба испытали большое облегчение.

– Нет, я горевала. Я думала, что ты умер, и часть моей души умерла с тобой вместе… Да, пожалуй, Катя права. Ты хладнокровный и бессердечный ублюдок. Тебя ничего не волнует, не так ли?

– И ты еще имеешь наглость говорить, что меня ничего не волнует? А знаешь ли ты, что случилось с моим отцом после того, как меня осудили? – Он снова к ней приблизился.

Оливия тяжко вздохнула.

– Так вот банк, в котором мой отец проработал тридцать лет, выбросил его на улицу. Как же, ведь сын преступник! Никто не хотел дать ему работу. А отец не протестовал. Шесть месяцев спустя он нашел работу на конюшне – выгребал навоз из стойл. А через две недели его сбил экипаж. Еще через три дня он умер. По крайней мере так мне сказали его соседи. Я не знаю, правда ли это. И не знаю, долго ли он страдал. Мне уже не довелось его увидеть… – Клейтон замолчал. Его дыхание было тяжелым и неровным. Он не мог выразить словами всю глубину своего горя.

Оливия прижала ладони к щекам.

– О, Клейтон… – только и смогла она выговорить.

А он, повысив голос, чтобы заглушить боль, вновь заговорил:

– Проклятие! Не стой так смиренно и покорно, не принимай всю вину на себя. Назови меня лицемером! Да хоть убийцей назови, только не молчи. – Он схватил Оливию за плечи и сильно встряхнул. Грудь же у него болела так, словно ее только что вскрыли кривым ржавым ножом.

А Оливия не произносила ни слова.

«Да, я бессердечный ублюдок», – сказал себе Клейтон. Отпустив Оливию, он опять подошел к окну. Создавалось впечатление, что гнев и адская мука, долгое время поддерживавшие его, неожиданно его покинули. И теперь ему не на что было опереться.

Оливия молчала еще несколько минут, потом едва слышно заговорила:

– Ты примешь мои извинения за мое участие в этом?

Клейтон резко обернулся. Как она смеет думать, что простых извинений будет достаточно?

Оливия со вздохом пробормотала:

– Я и не надеялась… – Ее лицо стало бледным, как бумага, но губы были упрямо сжаты. – Я все знаю о твоей матери и понимаю, почему ты не веришь в извинения. Но ведь ты не оставляешь мне выбора. Получается, что я должна стоять и молча слушать твои гневные тирады, изнемогая от чувства вины. – У нее задрожали руки, но она переплела пальцы и сжала их так крепко, что дрожь прекратилась. – Я этого не вынесу. Если ты не можешь простить мои ошибки, тогда прекрати все время говорить о них.

Ад и проклятие! Она великолепна!

И она права. Пусть он ей не доверяет, но Оливия говорит дело. Эта мысль пришла в голову внезапно, и она произвела такое же впечатление, как сильный удар в челюсть.

Да, он слишком долго полагался исключительно на свои собственные суждения. И в шпионаже, будучи командиром «Трио», и в повседневной жизни, решая вопросы об инвестициях. Он знал, что нередко допускал ошибки, но обычно понимал это, так сказать, задним умом.

Возможно, ему не нравилось, когда подвергались сомнению его мнения и решения, но это ведь требовалось в первую очередь ему самому.

Странно, но сейчас он почувствовал облегчение, столкнувшись с открытым вызовом и с необходимостью пересмотреть свое отношение ко многим вещам. И было даже приятно убедиться в том, что взгляды других тоже имели право на существование.

– Согласен. Больше я об этом говорить не буду.

Оливия даже рот раскрыла от изумления.

– Не будешь?

– Совершенно верно, не буду. – Но пусть она не думает, что он внезапно изменился, стал другим человеком. Нет, он, Клейтон, уже не тот мальчик, которого она знала, – доверчивый и глупый. Он не такой, как его отец, который надеялся, что жена останется с ним навсегда, хотя она всегда сбегала. – Однако мои планы относительно фабрики не изменились, – добавил Клейтон.

Сказав это, он почувствовал себя так, словно взял цветок и растоптал его грязными сапогами. Но пусть лучше его считают ублюдком, зато никто никогда не воспользуется его наивностью.

– Ты серьезно?

Он утвердительно кивнул:

– Да, вполне. Ничто не изменит моего решения.

– Что ж, посмотрим.

– Но я… Оливия, тебе не удастся втянуть меня в бесполезный спор о фабрике.

– Непременно удастся.

Клейтон снова схватил ее за плечи – и замер; он понятия не имел, что собирался сделать. Трясти ее до тех пор, пока не образумится? Но теперь, когда она была в его руках, перед его мысленным взором предстали совершенно другие образы. Ее тело, которое он прижимает к стене своим телом… И тот момент, когда ее возмущение превратилось в возбуждение.