Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

между собой и с богом, равно как и сопряженные с этим обязательства, создаются через обрезание. В советском контексте 1930-х годов обязывающая рана превращается в «обязательство получить рану», и именно об этом и говорится в «Барг-аруф» («В гору»)[97]. Библейский троп условного знака и соцреалистическая эстетика переплетаются в тексте Бергельсона в мощном и будоражащем ключе, вступая в противоречие с соцреалистической эстетикой ясности и оптимизма.

Предполагалось, что Биробиджан решит еврейскую проблему, поскольку у евреев появится национальная территория. В нарративе Бергельсона проводится прямая связь между территориальной проблемой и еврейским опытом. Строитель Велвл и редактор биробиджанской газеты ведут диалог о новизне текущего момента в еврейской истории. Подбор собеседников, рабочего и редактора, совершенно типичен для соцреализма, потому что они воплощают в себе пролетариат и партийную сознательность. При этом они пользуются языком, отнюдь не вписывающимся в границы нормы. Велвл излагает предыдущую историю евреев на маркированном языке:

И повсюду в этих странах история их писалась не на бастионах, не на стенах и не на башнях, не на проложенных там дорогах или переброшенных через них мостах и не на построенных городах.

Ун ин эргец ин йене лендер из ир гешихте нит фаршрибн геворн нит аф кейн мойерн, нит аф кейн вент ун нит аф кейн туремс, нит мит дурхлейгн вегн, ци мит иберварфн брикн, ци мит ойсбойен штет [Bergelson 1936а: 42].

У евреев не было возможности оставить след своего присутствия на внешних приметах цивилизации и прогресса. Редактор развивает метафору истории как надписи, добавляя, что «свою историю носят евреи с собой как этакую [священную] книжечку подмышкой» («зейер гешихте трогн идн арум ви эпес а мин сидерл унтер дер пахве») [Bergelson 1936а: 42]. До нынешнего момента, до зари социализма, история евреев не существовала в материальной, позитивной форме; это была не привязанная ни к какой территории, деполитизированная история неприятия и неприкаянности, а кроме того, эта история была известна только самим евреям, как и «священная книжечка» (молитвенник), который они носили с собой в синагогу. Но с приходом социализма все изменилось. История горестей в прошлом, теперь текст еврейской истории получит материальное и территориальное воплощение. Редактор продолжает:

А теперь партия говорит вам: «Евреи, участвуйте в нашем великом социалистическом строительстве, пишите свою историю на стенах, пишите на бастионах, пишите на фабриках, на городах и на земле!»

Ун ицт зогт цу айх ди партей: «Йидн батейликт ин ундзер гройсер социалистишер бойунг, шрайбт айер гешихте аф вент, шрайбт зи аф мойерн, шрайбт зи аф фабрики, аф штет ун аф ланд!» [Bergelson 1936а: 43].

В этих словах слышен отзвук как идеологии коренизации, развития национальной культуры на конкретной территории, так и текста традиционной еврейской молитвы «Услышь, о Израиль». Народ Израиля призывают «написать» слова Бога: «и напиши их на дверных косяках дома своего и на воротах своих» [Silverman 1984]. В тексте Бергельсона повторена библейская заповедь, которая преобразована в партийную, согласно которой евреи должны писать свою историю на стенах и бастионах.

Метафора исторического процесса как надписи встречается и в других произведениях на идише 1930-х годов. В пьесе Маркиша о Биробиджане «Мишпохе Овадис» («Семья Овадис») мы видим тот же образ, который символизирует участие евреев в создании советской истории[98]. В пьесе рассказывается о переселении еврейской семьи в Биробиджан, в центре – диспуты между старым поколением, стремящимся сохранять еврейские традиции, и молодым поколением, которое эти традиции отвергает и принимает новый советский образ жизни, в том числе и смешанные браки [Veidlinger 2000: 174–177]. Один из внуков, Шлоймке, героически погибает при охране границы: с последним вздохом он указывает, куда скрылся враг. Патриарх семьи, Авром, записывает дату смерти любимого внука в ту же книжку, в которой помечена дата его рождения. Один из внуков протестует: «это не одно и то же», потому что герой погиб за всю свою страну и смерть его «будет написана на сопках» («вет фаршрибн верн аф ди сопкес») [Markish 1938: 153]. Евреи более не народ книги, неприкаянный и выброшенный из истории; с появлением Биробиджана у них появилась возможность «пустить корни» на определенной территории, и теперь их биографии зримыми следами остаются на земле.

В стихотворении Фефера о Биробиджане «Ди тайге варт» («Тайга ждет»), написанном в 1937 году, аналогичным образом связываются воедино история, территория и надпись:

Кто там идет? Кто шагает там?

Лишь песня оставляет след

Это наш шаг и наше слово

На берегах Амура.

Вер гейт эс дор? Вер тупет дорт?

Ди лид нор лозт а шпур

С’из ундзер трот ун унзер ворт

Аф брегн фун Амур

[Fefer 1967: 113].

В стихотворении сделана попытка показать плоды укоренения в национальной культуре, привязанной к конкретному месту; поэт подтверждает существование еврейской общины и культуры в Биробиджане.

При этом Бергельсон в повести «В гору», в противоположность Феферу, показывает, что вписывание еврейского народа в социалистическую историю имеет свою цену. Как и у Маркиша в «Один за другим», в тексте Бергельсона новый завет социалистического коллектива требует новой формы обрезания, раны, которая станет не знаком, а травмой. Наказание только предполагается. У получившего в обкоме разнос секретаря райкома «лицо человека, который согласен, чтобы его высекли, но при этом он сам должен подумать, всех ли за это будут сечь, а если нет, то кого еще» («а понем фун а менчн вое лозт зих гебн шмиц, нор алейн дарф эр нох а трахт тон, ци ди шмиц кумен нор ин эйнем, ун ойб нит – из вемен нох?») [Bergelson 1936а: 38]. Бергельсон повторяет мотив метафорического причинения боли самому себе, который звучит у рабочего Велвла. Велвл тоскует по оставшейся дома девушке и по глупости просит дать ему отпуск в тот самый момент, когда в работе наступает особенно ответственный этап. Осознав свой промах, он «сильно сморщился, будто хотел, забивая гвоздь, ударить молотком свой собственный палец» («зих штарк фаркримт, ви эр волт бам фаршлогн а чвок гетрофн митн хамер ин ан эйгенем фингер») [Bergelson 1936а: 48]. Здесь перед нами опять средний залог, в котором субъект, совершающий действие, совпадает с объектом, на который это действие направлено. В другой символичной сцене свирепый биробиджанский ветер вырывает из земли семафор на железнодорожной станции. Рабочий Шолем Бубес самоотверженно пытается его починить, и лицо его выглядит как «разверстая рана». Чтобы оставить след