Твой образ (сборник) - Светлана Ягупова

— Для меня таких тем не существует. Я даже особую тетрадь завела и дала ей название — «Дневник имморталистки».

— Имморталист — это, кажется, тот, кто верит в бессмертие? — Я замедлил шаг. — Странно.

— По-вашему, я не имею права верить в бессмертие?

— Почему же. Каждому дозволено верить во что угодно.

— Нет, я вижу — вам удивительно, что у нас, где нет ни экзистенциалистов, ни фрейдистов, где все единомышленники-материалисты, вдруг появилась какая-то имморталистка Настя Волгина.

— Да, несколько удивительно.

— Но в понятии имморталист — ни мистического, ни ругательного оттенка.

— Не считай меня совсем уж идиотом. Вполне допускаю, что имморталист может иметь и материалистическое мировоззрение. Но зачем все это тебе, шестнадцатилетней?

— Зачем? — Настя вновь обернулась ко мне, и я увидел в ее взгляде не то что взрослость, но мудрость зрелого человека. — Вам разве неизвестно, что сегодня о жизни и смерти думают несколько иначе и чаще, чем лет двадцать пять назад?

— Если ты о ядер ной угрозе, то успокойся — я уже полжизни прожил с ощущением, что завтрашнего дня может и не быть.

— Выходит, привыкли. Плохо это — привыкать нельзя. Знаю, как рассуждаете о нас, шестнадцатилетних: мол, только тем и занимаются, что за шмотками бегают, балдеют и ловят кайф от разных там ВИА. А нам, возможно, известно то, чего вы не осознаете в силу возрастной инерции или житейской замотанности. Где еще появиться имморталисту, как не на земле, родившей великих имморталистов — Достоевского, Федорова, Горького, Циолковского? Лучшие люди планеты верили в возможность бессмертия не только рода человеческого, но и личности. Могу продолжить их ряд: Сократ, Джон Донн, Флеминг, Заболоцкий, Пришвин. Только, пожалуйста, не спрашивайте: «Не надоест ли жить вечно? Не остановится ли при этом эволюция?» Уверяю вас, не надоест и ничего не остановится.

— Может, ты веришь и в воскрешение?

— Почему бы и нет? Не в христианское, а в научное. Думаете, что двигало учеными, когда пытались воскресить найденного в вечной мерзлоте мамонтенка Диму? Простое любопытство? Вовсе нет. Давняя мечта человечества, которую давно уже пора освободить из плена разного рода догматиков. Пятьдесят миллионов погибло только в последней войне. Среди них молодые, совсем юные, мои ровесники. А сколько во всем мире ежегодно гибнет от автокатастроф, наводнений, засух, голода, землетрясений. Или просто умирает от болезней, старости. Может ли какое-либо общество, даже самое справедливое, ощущать себя гармоничным и счастливым, зная, что в фундаменте его счастья столько жертв?

— По-моему, нужно избавиться от войн и других бедствий, а потом уже взлетать так высоко на крыльях довольно призрачной мечты.

— Верно. Но почему бы не помечтать и сейчас? Почти все реальное рождено мечтами именно призрачными по мерке сегодняшнего дня. Должны ведь существовать мечты и дальнего действия.

— Ну и фантазерка!

Девочка резко остановилась, глаза ее засветились такой нестерпимой синевой, что я на миг зажмурился.

— Говорите, фантазерка? — прерывисто сказала она, и я почувствовал, что заражаюсь ее волнением. — Фантазерка? — почти шепотом повторила Настя. — Хорошо… Сейчас кое-что, возможно, увидите. — Она порывисто зашагала по склону, ведущему к Горелому лесу.

Молча прошли мы сквозь мрачный хаос черных, обугленных стволов и очутились возле дуба, мимо которого текли знакомые роднички. Меня начинало разбирать любопытство: что она там еще придумала, кроме Леты и Мнемозины?

— В тот раз, когда мы были здесь втроем, не увидели главного. — Настя зачем-то потопталась вокруг дуба, затем присела на валуи. — Вот когда я сама пришла сюда…

— Неужели встретила оленя или кабана? А может, видела мустангов? Между прочим, здесь когда-то хотели развести медведей, забросили несколько пар, а потом отказались от этой затеи — слишком многолюдные места.

Я осмотрелся. О чем говорила девочка? Может, вон о тех мергелевых розовых скалах с черными иероглифами лишайников? Я и впрямь не заметил их в прошлый раз.

— Ой, смотрите, лягушка-путешественница!

По ручью плыл большой лист, похожий на лопуховый, посреди которого умостилась ярко-изумрудная лягушка с золотыми глазами. Она так важно сидела на листе, так загадочно посверкивала золотинками глаз, будто и впрямь плыла из сказки.

Вдруг Настя насторожилась. Раздался топот конских копыт.

— Это они, — дрогнувшим голосом сказала она, и едва я успел сойти с тропы, как со стороны Горелого леса выехали три всадника на разномастных конях — белом, вороном и кауром. Молодые парни лет по семнадцати-двадцати, в форменках и зеленых фуражках лесничих, за спиной одного из них двустволка. Легким галопом проскакали на конях по тропе, ведущей к дальней лесничей сторожке, и скрылись за скалами.

— Вот тебе и мустанги, — пошутил я.

— В тот раз было точно так же! — Настя тревожно оглянулась по сторонам, будто готовясь к чему-то. — Пожалуйста, станьте вон туда, а то мне так не очень удобно смотреть.

Не понимая, в чем дело, я отступил шага на два от валуна, оказавшись слева от девочки. Напряженно вытянув шею, Настя пристально уставилась в какую-то точку. Я проследил за ее взглядом, и у меня стала деревенеть спина. То, что я увидел, походило на кадр из мультика: неподалеку от дуба, на том месте, куда было направлено внимание Насти, прямо на моих глазах вырисовывался уже знакомый профиль старой женщины в платочке — будто кто-то невидимый чертил в воздухе волшебным карандашом. Профиль вырастал в силуэт, проступал все четче, обрастая деталями, пока наконец не появилась щупленькая старушка в темно-си-нем платье в белый горошек и домашних тапочках, совсем реальная, словно только что вышедшая из дому. Перебирая жилистыми руками концы платочка, она с грустной улыбкой смотрела на Настю.

Завороженный зрелищем, я не сразу обернулся к девочке, а когда все же взглянул на нее, показалось, что от ее глаз протянулись к старушке два тонких, чуть заметных голубых луча. В их-то фокусе и вырисовывалось изображение. Стоило мне слегка сдвинуть голову, как лучи к старушке исчезли, но едва я принимал прежнее положение, все возникало вновь. Это было столь необычно, что я оцепенел, не в силах что-то сказать или тронуться с места. В растерянности переводил я взгляд с внучки на бабушку, вновь на внучку. Лицо Насти было бледным, напряженным, будто от тяжелой физической работы, на лбу проступили капельки, а на лице играли разнообразнейшие оттенки чувств: от восторженного страха до умиротворенного благоговения. Крепко стиснув руки на обтянутых джинсами коленях, без кровинки в лице, она с таким самозабвением отдавалась своему невероятному творчеству, что мне стало на миг неловко — будто я оказался свидетелем чего-то чрезвычайно интимного. Губы девочки медленно шевелились, она что-то говорила, а бабушка кивала, отвечая, но я не слышал ни слова, уши точно заложило ватой.

Не знаю, сколько длилось это видение, время остановилось, а может, приняло совсем иной ход, но вот под ногой у меня нечаянно хрустнула ветка, хотя я вроде бы стоял не шевелясь, околдованно. Настя вздрогнула, обернулась, и фигура в траве исчезла.

— Видели? — Она слабо шевельнула губами, еще не совсем придя в себя.

Я молча кивнул, подошел к ней и осторожно опустил руку на плечо.

— Если настроитесь, и у вас получится, — глухо сказала она. — Здесь необычное место. Главное, помнить…

По молчаливому уговору мы с Настей ни на другой день, ни в последующие и словом не обмолвились о случае за Горелым лесом. Только посматривали друг на друга глазами заговорщиков. Я был уверен, что она не проболтается даже Валентине. Уж слишком незаурядным было происшествие, чтобы обсуждать его с кем-либо — все равно никто бы не поверил, а приобрести авторитет человека со сдвигом ни ей, ни мне не хотелось.

Все же я посоветовал Насте не ходить на то место, поскольку подобные явления, на мой взгляд, не проходят бесследно для психики. Она согласно кивнула, но ничего не обещала, поэтому я старался держать ее в поле зрения.

Случившееся не отпускало меня, занозой сидело в голове. Что это было? Призрак, при зраке… Зраком, оком рожденное? Физические познания о мире у меня не выходят за пределы регулярно просматриваемых научно-популярных журналов, но ничего подобного увиденному не встречалось. Что, если я был свидетелем изображения мозгового проектора, прорвавшего барьер сетчатки глаза, которая не что иное, как продолжение мозга? Не этот ли неизученный феномен лежит в основе распространенных по всему свету суеверий, легенд о привидениях? Почему бы не допустить, что в определенных условиях мозг человека обретает способность воссоздавать зримые образы «тех, кого уже нет», рождать их из себя, как Зевс родил из своей головы Афину? Но тогда мы и впрямь, как сказал поэт, «неразвившиеся боги». Именно неразвившиеся, потому что вскоре я совершил гнусное дело: мне в руки попал Настин дневник, и я не удержался, прочел его.