Грань - Ника Созонова

…2, 1, 0. Вошел!

Здесь было не так, как всегда. Еще бы: ведь теперь присутствовал хозяин, который решал, что мне показывать и как. Пепельно-багровый сумрак и пустота. Живая пустота — подспудные шорохи, невнятные запахи, тени обрывочных образов…

Похоже, никто меня не собирался встречать! Я вглядывался, вслушивался, внюхивался — ничего, абсолютно ничего определенного: ни мыслей, ни эмоций, ни воспоминаний. Скун, как видно, тоже неплохо владел техникой медитации. Но к чему тогда его приглашение? Если это шутка, то неумная. Если демонстрация возможностей своей мощной воли — так он их уже показал: в виде 'заслонов'.

Время шло — ничего не происходило. Когда я твердо вознамерился разорвать контакт и уже без разговоров и уговоров приступить к обещанным жестким мерам, что-то щелкнуло и стало светло.

Геннадий Скун поприветствовал меня легким наклоном головы, поднявшись из кресла за внушительным письменным столом. Вокруг было нечто похожее на старинную библиотеку — с огромными стеллажами, уходящими ввысь и вширь насколько хватало глаз. За стеклянными дверцами, правда, были не книги, а странные конструкции, назначение которых я определить не мог, и чучела животных.

Скун выглядел иначе, чем в жизни. Видимо, его внутреннее видение себя отличалось от реального в лучшую сторону. А может, мой пациент решил пустить мне разноцветной пыли в глаза — таким вот нехитрым образом. Выше себя сантиметров на двадцать — теперь не я на него, а он на меня смотрел сверху вниз. Волосы не редкие, а густые и блестящие, под благородную серебряную седину. Глаза без линз, но отнюдь не красные, а стальные. Черты лица неуловимым образом изменены, отчего общее впечатление кардинально улучшилось. Так мы порой, глядя на себя в зеркало, растягиваем уголки губ или суживаем крылья носа, сетуя, что матушка-природа не потрудилась поработать тщательнее.

Одет Геннадий Владимирович был во фрак и белоснежную рубашку из тонкой и дорогой ткани. Единственное, что он изменил не в лучшую сторону — возраст: стал старше лет на восемь-десять. Правда, в отличие от усталости и потрепанности в реальной жизни, здесь года придавали ему налет сдержанной мудрости.

— Ну, как ощущения?

Скун разомкнул тишину, решив, что я достаточно на него налюбовался, и подошел ко мне.

— Странные.

Я отступил на шаг — он слишком приблизился, нарушив мое личное пространство. И тут же усмехнулся: о какой собственной территории может идти речь, если я весь, со всеми потрохами, нахожусь в нем?

— Сейчас ведь не так, как было в прежних контактах? По-другому?

Он больше не тянул гласные, и интонация стала тверже и увереннее.

— Не так, — согласился я. — Обычно в чужой душе я сливаюсь с ней, растворяюсь, и трудно бывает разграничить, где кончается мое сознание и начинается мир моего 'ведомого'. При этом я лидер и хозяин. Сейчас же все четко: вот я и вот вы, и я полностью в вашей власти. Занятный опыт! Так что вы хотели мне показать?

— Не торопитесь, спешить нам некуда.

Скун вернулся к столу и опустился в свое кресло, а я остался стоять перед ним, словно проситель у начальства. Томительно долгую минуту он провел в молчании, затем разомкнул уста:

— Вы думаете, здесь я свободен? Здесь, в глубине себя, где я могу все менять и устраивать по своему усмотрению, где я царь, бог и господин — я свободен? Ничего подобного. Глу-пос-ти! Я раб, презренный и жалкий раб. Понимаете вы это?..

— Отчего же не понимаю? — Я поискал глазами, на что бы присесть. Не обнаружив ничего подходящего, устроился на полу, скрестив ноги. — Я был бы никудышным психологом, если бы этого не понимал. Человек, безусловно, раб: своих инстинктов, своего подсознания, своих черт характера. Но здесь и проходит грань между нормой и патологией, адекватностью и душевной болезнью. К примеру, я нормальный человек, и мое подсознание или мои дурные черты характера никогда не вынудят меня совершить преступление. Рабство же будет проявляться на уровне подавляемых некрасивых желаний, негативных эмоций, кошмарных снов. А вот те, кто попадают ко мне на экспертизу, другое дело. Они уже поистине…

— Не стоит! — перебил меня Скун. — То, что вы рассказываете, очень поучительно, и я обязательно вас когда-нибудь выслушаю. Но не сейчас. Я нормален и адекватен — как и вы. И я не подозревал о своем рабстве до её смерти. Был невинен и чист, словно младенец. Строил воздушные замки из себя самого, творил миры, заселял их, саморазвивался и самопознавал. А потом случилось ЭТО. И все мои миры и замки сократились до размеров тесной каморки, где потолок давит на темя, а стены не позволяют глубоко вздохнуть. Тебе это уже знакомо, уверен. Но к чему рассказывать — я просто покажу, и ты поймешь, насколько мы с тобой похожи.

Скун повел рукой, и все исчезло: и стол, и кресло, и 'библиотека'. Но не прежний сумрак объял все вокруг, а тьма. Объемная и живая, она стиснула меня со всех сторон, давя на виски, грудь и плечи. Двигаться было невозможно, а когда я попытался крикнуть, звук мертвым грузом застрял в трахее, не достигнув горла. Впрочем, это состояние не было новым и неожиданным — я ощущал подобное, изучая прошлое Скуна сразу после смерти его жены. Но не с такой силой — ведь тогда я был хозяином положения и, защищаясь, существенно разбавлял накал боли и тоски.

Помимо ощущения полной раздавленности, заскреблась неприятная мысль: Скун прав, мы с ним похожи. Разве не такой же кромешный мрак царит во мне со времени известия об окончательном диагнозе Варежки — особенно, когда я ничем не занят, ни на что не отвлекаюсь?..

Внезапно все поменялось. Геннадий Скун стоял рядом, взирая на меня с покровительственным сочувствием. А я чуть не залился благодарными слезами — за то, что кромешный плен, по его милосердию, кончился.

Теперь мы были не в 'библиотеке', а в торце длинного коридора. Отовсюду со стен смотрело одно и то же лицо — радостное, печальное, насмешливое, задумчивое. Сотня живых женских портретов изучали меня, а я — ее.

— Это моя галерея памяти. Здесь она совсем другая, чем видел ты, лазая по моему прошлому, не так ли? Здесь мне почти хорошо.

Он подошел к одному из портретов и ласково провел по щеке пальцами. Женщина улыбнулась, перехватила пальцы и поцеловала их.

Скун зажмурился, отдернул ладонь и отвернулся.

— Так вот, о чем это я?.. — заговорил он после паузы. — Сначала ты перестаешь доверять сам себе, потому что в твоем внутреннем мире, где прежде тебе было уютно и комфортно, становится хуже, чем во внешнем — убогом, сером и грязном. А потом ты внезапно обнаруживаешь в себе Его.

— Кого? — не удержался я от вопроса.