Грань - Ника Созонова

Когда в углах вялых губ запузырилась слюна, я отдернул руки. Отшатнулся и несколько секунд переводил дыхание. А Скун слизнул пузыри и построил сочувственно-издевательскую улыбку. Она застыла на его лице, словно на раскрашенной статуе, и не сползала очень долго.

— Денис Алексеевич, вас к телефону! Кажется, ваша бывшая жена.

Смахнув с дороги заглянувшую с этой вестью Любочку, я понесся со всех ног в кабинет. Схватил трубку и замер, не решаясь выдавить обычное 'Слушаю!'.

— Дэн, — Алиса, должно быть, услышала мое неровное дыхание, — Варьку переводят в другое крыло, там у них что-то вроде хосписа. Диагноз подтвердился.

Голос сухой и спокойный — пластмассовый голос куклы.

— Мне приехать? Тебе нужна помощь?..

Если уж мы играем в 'пока она жива, нужно радоваться и радовать ее', следует придерживаться своей роли до конца.

— Не стоит — справлюсь. Приезжай лучше к ней завтра вечером, на ночь. А то ей будет страшно на новом месте одной.

— Договорились. А доктора пустят?

— Думаю, им теперь все равно.

Короткие гудки запилили барабанные перепонки. Я слушал их, медля отрывать трубку от уха, словно музыку — они не давали думать.

Из забытья меня вывела Любочка: звонко затараторила что-то, напуганная моим выражением лица. Опустив трубку на рычаг и успокоительно потрепав ассистентку по плечу (я промахнулся и потрепал воздух у ее уха), вернулся в камеру Скуна.

— Что с ва-ами, Денис Алексеевич? На вас ли-ица нет.

Оправившись от моей агрессии, он поспешил натянуть новую маску: глубоко оскорбленного, но продолжающего взирать на мир с дружелюбным достоинством интеллигента.

— У меня дочь в больнице. 'Отказы'. Только что звонила жена и сказала, что ее перевели в палату смертников.

Не знаю, зачем я исповедался перед ним, но — странное дело: мои слова с тихим щелчком поставили всё на место. Я снова мог думать, действовать, существовать. Оформив и дав жизнь этой фразе, сумел вернуться в реальный мир и стать собой — пусть раздавленным и убитым, но не биороботом, не остовом на шарнирах.

— Бе-едный, бедный мальчик…

Он поднялся и подошел ко мне. Встретив лицо Скуна в упор, я с удивлением отметил, что оно поменялось: черты заострились и обрели четкость, а в глазах уже не было язвительности — но печаль и сочувствие.

Пораженный метаморфозой, я пассивно позволил тяжелой кисти ухватить меня за предплечье.

— Поверь, я знаю, ка-аково это. Сейчас тебе больнее всего — ведь тебе казалось, что все в по-орядке, ты отгонял непрошенную тревогу, объясняя себе ее частые боли случайными факторами. Ты не мог даже по-одумать, что можешь ее потерять.

Я плохо понимал, говорит ли он о моей дочери или о своей жене, пытается утешить, либо делится своим горем.

— У нее не было болей. Да и сейчас нет. Еще пару недель назад я был уверен, что моя дочь совершенно здорова.

— Тогда тебе еще тя-яжелее. Ведь это как удар молнии в тихую погоду. Но с другой стороны, я тебе завидую, как ни жестоко это зву-учит: тебе не приходится просыпаться от криков самого близкого человека. Не приходится делать выбор, са-амый страшный в жизни: отпустить ее сегодня или побыть с ней лишний день — про-одлевая ее мучения.

— Хватит! — Я решительно помотал головой. Только описаний чужих трагедий мне сейчас не хватало. — Спасибо за слова поддержки, но я, пожалуй, пойду. Сеанс сегодня проводить не будем — перенесем на завтра. Что бы у меня ни случилось за пределами этого учреждения, но работа есть работа, и на ней это никак не отразится.

На улице шел ливень. Я был благодарен ему: холод и влага казались анестезией.

Спустя пять минут промок насквозь. Напитавшаяся водой куртка стала громоздкой и тяжелой и тянула вниз. Размытые фигуры спешивших мимо прохожих смахивали на бесприютные души древнегреческого Аида. Я упрямо брел по блестящему от влаги асфальту, по рыхлой грязи — не желая спускаться в метро с его запахами и красками, с любопытными и жадными взорами пассажиров.

Домой добрался глубокой ночью. Купил по дороге бутылку водки и сразу же выпил, не почувствовав вкуса. Она оросила мою гортань, как вода, и действие произвела такое же. Рухнул в постель абсолютно трезвым, предвкушая еще одну бессонную ночь, но, стоило закрыть глаза и вжаться щекой в подушку, как меня поглотил черный омут без единого сновидения.

Видимо, я ни разу не пошевелился, так как проснулся в том же положении: на животе, с повернутой головой и вытянутыми вдоль тела руками. Спина и ноги затекли, и, поднимаясь, я ощутил, как в них вгоняют тысячи иголок.

14.

— …Ну, мам, ну, у всех девочек в классе есть розовые колготки. Я одна как дура. Как бедная!

— А я тебе еще раз говорю: в твоем возрасте следует думать не о розовых колготках…

На два часа я еще никогда не опаздывал.

Но этот факт меня нисколько не колыхал.

Поскольку час пик миновал, в вагоне метро было малолюдно. Напротив меня сидела семья — муж, жена, двое детей. Сытые, розовые, одинаковые — таким ни сумрак, ни холод, ни голод не страшны — живучие, как тараканы. Девочка, года на два старше Варьки, капризничала. Растянутое по бокам двумя тугими косичками лицо кривилось, а губы извивались, как пухлые голые гусеницы. Голос был столь пронзителен, что перекрывал гул подземки. Мать, склонившись к топырящемуся из-под косички уху, отвечала не менее звучно. Отец и брат снисходительно ухмылялись, не вмешиваясь.

— А я хочу, хочу, хочу, хочу!..

Фигуры напротив рябили и подрагивали, видимо, из-за похмельной мути в моей голове, и тупой диалог дочки с матерью казался пантомимой, спектаклем, разыгрываемым специально для меня. Зачем? Чтобы добить, раздавить, видимо…

Я перевел взгляд на постеры, на голых младенцев, чтобы не видеть навязчивого убожества. Но младенцы на этот раз ухмылялись особенно ехидно.

Тогда я прикрыл глаза, но продолжал отчего-то их видеть. Правда, фигуры и лица стали совсем размытыми и ярко-розовыми — как глянцевые младенцы, — особенно девочка, чей рот кривился все больше, пока щель его не растянулась от уха до уха, а глаза не исчезли в складках щек. Мне стало на редкость противно. Я резко помотал головой, но дурацкое видение не рассеялось. Громко прокашлялся… поскрипел зубами… больно ущипнул себя за мочку уха — эффекта не было.

Наконец, я открыл глаза и взглянул в упор на группу розовых уродцев напротив. Что-то изменилось с моим восприятием: правый глаз видел нормально — и вагон, и испуганно воззрившуюся на меня семью (мальчик от удивления открыл рот, мужчина выстроил на лбу волны морщин, а девочка перестала скандалить — настолько мой вид, видимо, был необычным и пугающим), но левый отказывался показывать реальность. Перед ним по-прежнему маячило плоское восковое лицо, растянутое по диагонали, и что-то еще, непонятное, в чем я не мог разобраться и только чувствовал отвращение и ужас. Словно нечто чужое поселилось за радужкой, свернулось в туннеле зрачка и смотрело оттуда, а через него уже видел я — искривлено и искаженно. 'Во мне живет незримый гость. Он ест и пьет мой бедный мозг… мой вкусный мозг…'