Новеллы - Сельма Лагерлёф

Мрачное настроение моряков усугублялось еще и тем, что они не могли вести торговлю. Да и как могли они в такую погоду приблизиться к берегу, чтобы разложить там свои товары для обмена? Наоборот, как только берег возникал перед ними из-за сплошной завесы серых дождей, им приходилось направлять корабль в море из страха перед покрытыми пеной береговыми скалами. Однажды ночью, когда они в шхерах налетели на мель, им пришлось выбросить в море половину груза. О второй половине они не смели и думать, ибо опасались, что она тоже была совершенно испорчена захлестывавшими корабль огромными волнами.

Было очевидно, что Сильвий Антоний не был человеком, приносящим счастье на море. Ибо он, Сильвий Антоний, все еще был жив, так до сих пор и не утопившись. Нельзя было объяснить, почему он продлевал свое существование, которое теперь было ничуть не более приятным, чем в тот день, когда он впервые решил прервать его. Возможно, он надеялся, что море само завладеет им, без каких-либо усилий с его стороны. Возможно, ему уже больше не нравилось это злобно ревущее море; возможно, он решил умереть в сверкающей зеленью, благоухающей воде своей мраморной ванны.

Если бы Гален и его люди знали, почему юный Поппий попал к ним на корабль, то они наверняка бы горько пожалели о том, что он не выполнил своего намерения, так как все они были уверены, что именно его присутствие повлекло за собой все эти несчастья. Нередко темными ночами Гален боялся, что матросы набросятся на хозяйского сына и вышвырнут его за борт. Уже не один из них рассказывал, как страшной штормовой ночью видел темные руки, тянувшиеся из воды и хватавшиеся за корабль. И, казалось, членам команды не было нужды кидать жребий, чтобы найти того, кого хотят утянуть в бездну эти руки. И капитан, и команда были полностью уверены в том, что именно Сильвию Антонию принадлежала великая честь навлекать на них бушующие в воздухе и волнующие море бури.

Если бы Сильвий Антоний вел себя все это время как мужчина, если бы он принимал участие в общих трудах и заботах, то, возможно, кто-нибудь из его спутников и проникся бы к нему чувством сострадания, как к несчастному, навлекшему на себя гнев богов. Но этот юноша и не помышлял о том, чтобы заслужить их сочувствие. Он не думал ни о чем, кроме того, чтобы держаться с подветренной стороны и выискивать среди груза меха и покрывала для защиты от холода.

Однако теперь все жалобы по поводу его пребывания на борту стихли. Как только шторму удалось загнать трирему в вышеупомянутые шхеры, он перестал свирепствовать. Он вел себя, как овчарка, которая замолкает и успокаивается, когда видит, что стадо находится на правильной дороге — домой к своему хлеву. Тяжелые тучи исчезли с неба. Солнце сияло. Впервые моряки почувствовали, как сладость лета овладевает природой.

На этих измученных штормом людей солнечный свет и тепло оказали почти опьяняющее воздействие. Вместо того чтобы стремиться к отдыху и сну, они чувствовали себя бодрыми и веселыми, как только что проснувшиеся дети. Надежда вновь засветилась в них. Они полагали, что за этой массой скалистых шхер увидят какой-нибудь крупный материк. Они ожидали, что встретят там людей, и кто знает? На этом неведомом берегу, который, возможно, не посещал еще ни один римский корабль, уж наверняка их товары будут пользоваться широким спросом. Может быть, им все-таки удастся выгодно обменять эти товары и заполнить трюм огромными шкурами медведей и лосей, а также грудами белого воска и сверкающего золотом янтаря.

Пока трирема продолжала пробираться среди шхер, берега которых становились все более высокими и богатыми сочной зеленью и лесами, моряки поспешили украсить свое судно, чтобы оно привлекло внимание варваров. Корабль, который и без всяких украшений был красивейшим из человеческих творений, вскоре раскачивался на волнах, готовый по богатству своего убранства соперничать с птицей с самым роскошным оперением. Еще недавно разбитый и потрепанный штормами, он нес теперь на мачте золоченый шпиль и великолепные, окантованные пурпуром паруса. На носу его возвышалась сверкающая статуя Нептуна, а на корме — шатер из разноцветных шелковых тканей. И не следует думать, что моряки пренебрегли возможностью развесить по бортам корабля ковры, бахрома которых касалась воды, или обвязать тяжелые весла золотыми лентами.

И корабельный люд не остался в пропитанной солью одежде, которая была на них во время пути и которую шторма и морская вода изо всех сил постаралась превратить в лохмотья. Все облачились в белые одеяния, обвили стан свой пурпурными поясами и надели сверкающие обручи на головы.

Даже Сильвий Антоний очнулся от своей апатии. Казалось, будто он радовался представившейся наконец возможности заняться хоть чем-то, в чем он знал толк. Он велел побрить себя, постричь и натереть все свое тело душистыми маслами. Затем он облачился в ниспадавшие до пола одежды, прикрепил к своим плечам мантию, надел на голову золотой обруч и достал из предоставленной ему Галеном большой шкатулки с драгоценностями кольца, браслеты, шейные цепочки и золотой пояс. Когда он был полностью одет, он поднял полог шелкового шатра и улегся на ложе у входа, чтобы его могли видеть обитатели берегов.

Во время этих приготовлений корабль скользил по все более и более узкому проливу, и наконец моряки заметили, что попали в устье какой-то реки. Теперь они плыли по пресной воде. По обе стороны от корабля лежал материк.

Трирема медленно скользила вперед по мерцающей реке. Погода была наипрекраснейшей, и вся природа излучала покой. И какое великолепие привносил в этот пустынный край роскошный купеческий корабль!

По обоим берегам реки рос высокий и густой первобытный лес. Темные заросли хвойных деревьев доходили до самой воды. Нескончаемое течение вымыло землю из-под их корней, но еще большее почтение, чем при виде этих древних деревьев, наполняло моряков при взгляде на их обнаженные корни, напоминавшие руки и ноги великанов. «Здесь, — подумали они, — никогда не удастся человеку возделывать хлеб, никогда не будет здесь расчищено место для города или даже для усадьбы. На много миль вокруг земля здесь пронизана сетью твердых, как сталь, корней. Одного этого достаточно для того, чтобы сделать господство леса вечным и неколебимым».

Вдоль реки деревья стояли так густо, а их кроны были так переплетены, что они образовывали прочные, непроходимые стены. Эти стены из колючих игл были настолько крепки и высоки, что ни один укрепленный город не мог бы пожелать себе более мощной зашиты.

Но все же то здесь, то там в хвойной стене были отверстия. То были тропинки, по которым звери обычно спускались к реке на водопой. Через эти отверстия чужеземцы могли скользнуть взглядом в глубь леса. Никогда прежде они не видели ничего подобного. В полумраке, куда никогда не проникало солнце, росли деревья, стволы которых были толще башен у ворот Рима. Там было множество деревьев, сражавшихся между собой за свет и воздух. Деревья теснились и боролись, деревья расплющивались и падали под тяжестью других деревьев. Деревья пускали корни сквозь ветви друг друга. Деревья сражались, словно были людьми.

Но народ на палубе думал: если звери и люди перемещались в этом мире деревьев, то, должно быть, они владели иными, неизвестными римлянам способами пробиваться вперед, поскольку весь лес, от земли до самых верхушек, был сплетением негнущихся, лишенных хвои ветвей. С этих ветвей свисали серые лишайники, длиной в локоть, что превращало деревья в колдовские существа с волосами и бородой. А земля под ними была сплошь покрыта гниющими стволами, так что нога утонула бы в этой трухлявой древесине, как в тающем снегу.

От леса исходил запах, который всеми на корабле воспринимался как нечто приятно усыпляющее. Это был аромат живицы и дикого меда, смешивавшийся с пьянящим запахом, шедшим от разложившихся стволов и огромных красных и желтых грибов.

Без сомнения, во всем этом было что-то устрашающее, но встреча с природой во всей ее мощи, до вторжения человека в ее владения, была в то же время и вдохновляющей. Прошло немного времени, и один из матросов начал напевать гимн лесному богу; вся команда невольно подхватила эту песнь. Они больше уже не ожидали обнаружить людей в этом лесном мире. Их сердца исполнились благочестивых помыслов, они думали о лесном боге и его нимфах. Они говорили себе, что Пан, изгнанный из лесов Эллады, бежал на крайний север. С благочестивой песней вступали они в его царство.

При каждой паузе в песне они слышали тихую музыку в лесу. Хвоя на верхушках деревьев, трепетавшая в полуденной жаре, играла и пела. Моряки все чаще прерывали свое пение, чтобы послушать, не раздастся ли звук флейты Пана.

Гребцы продвигали корабль все медленнее. Моряки всматривались в золотисто-зеленую и фиолетово-черную воду под сенью елей. Они вглядывались в высокий тростник, листья которого дрожали и шелестели от быстрого течения. Ожидание так захватило их, что они вздрагивали при виде кружащейся стрекозы или при виде белых кувшинок, сверкающих в чарующем полумраке среди тростинок.