Несколько торопливых слов любви (сборник) - Дина Рубина

И мы, черт побери, наконец садимся обедать.

Обедали на большой застекленной террасе – единственно уютной в доме, – из огромных окон которой открывался панорамный вид на парк, тот самый, уходящий вниз дугой зеленого косогора, с печально стелющимися ивами. Эти наклонные ивы в окне замечательно «монтировались» с арией из оперы Доницетти, безвольно стелющимися ветвями неуловимо сопровождая интонационные извивы звучащего страстно и отдельно от нынешнего старенького папы сильного его тенора…

Нынешний папа кротко сидел за столом, перебирая дрожащими пальцами вареные овощи, надолго задумываясь, перед тем как отправить их в рот, и Йоська то и дело вскакивал и вытирал ему подбородок салфеткой, повязанной на шею.

Потом он перевел папу на диван, усадил, укутал темно-зеленым пледом. Папина седая пушистая голова ребенка выглядывала из-за спинки дивана. Его знаменитый тенор горделиво заполнял всю квартиру, настойчиво напоминая о былом… На колени к старику запрыгнула одна из кошек.

– Мими! Мими? – укоризненно-ласково спросил папа и, поглаживая узкую спинку, стал говорить с ней по-французски с внятными, убедительными интонациями…

Очевидно, любовь к кошкам была у них семейной. Помню, как однажды в Израиле мы с Йоськой подъехали на машине к его коттеджу. Он впервые пригласил нас к себе. Как только машина остановилась перед оградой, на капот прыгнула изящная дымчатая кошечка с требовательным воплем.

– Моя семья… – сказал Йоська, грустно кивнув на нее.

И впоследствии мы поддерживали с этой особой довольно тесные отношения: во всяком случае, я всегда с Йоськой посылала ей остатки от обеда.

Да, в тот раз я впервые увидела на крохотном участке перед коттеджем великолепную высокую пальму с прямым и мощным стволом.

– Когда я купил этот дом, она совсем умирала, – сказал Йоська. – Она просила воды. Я дал ей много воды, и вот она живет и радуется… Это как человек. Только человек надо много любви…

.. Грязную посуду он свалил в раковину и махнул рукой – успеется, потом, потом, сначала – в Брюжь!

Мы сделали круг по центру Брюсселя, причем Йоськины достопримечательности и памятные места отличались от таковых в путеводителях (А вот в этот дом, с большой подъездой, жила одна моя женщина… Я так ее любил! Но потом оказалось, что ей приятно мысль, что я сын свой папа. Она хотела меня вместе с мой наследство. Я порвал с ней без минуты раздумья), и выехали на шоссе по направлению к Брюгге.

Сейчас уже странно и бесполезно вспоминать, почему на протяжении этих двух дней я была раздражена и напряжена, почему мне казалось, что все идет не так, как задумывалось нами в Иерусалиме. О Брюгге мы мечтали целый год, собирались даже остаться там на ночь, но Йоська, который всегда подавлял своим бешеным темпераментом всех вокруг, размахивал руками, командовал, горячо доказывал что-то, мельтешил и говорил, говорил, говорил… Он был вообще возбужден нашей встречей спустя столько лет. Мы же успели отвыкнуть от его напора, успели забыть – как он бывает утомителен, славная наша душа…

Словом, Йоська настаивал на том, чтобы вернуться вечером к папе.

Мы оставили машину на городской стоянке и вышли на центральную площадь башенного волшебного городка, где из каждого увитого цветами окна готовы были выглянуть Кай или Герда. Йоська поволок нас по улицам, не давая нигде остановиться ни на минуту. Мы же с Евой хотели гулять, сидеть в кафе, глазеть по сторонам, заглядывать в каждую зазывную витрину, покупать мелкие туристические глупости, то есть чувствовать себя путешествующими женщинами.

Йоська же, влюбленный в XV, золотой век нидерландской живописи, тащил нас в музей Грунинге, смотреть Яна Ван Эйка, «Мадонну каноника ван дер Пале». Затем за пазухой, у самого сердца, лежали у него припасенные для нас музей Ханса Мемлинга в госпитале Святого Иоанна, с единственной картиной-складнем «Алтарь двух Иоаннов», и собор Нотр-Дам, где была скульптура Микеланджело «Мадонна Брюгге».

Услышав перечень всех этих радостей, моя одиннадцатилетняя дочь возопила:

– О, не-е-ет! Ma, ты обещала, что мы кутить и бесноваться?! Я хочу на лошадях, на лодках и на лошадя-а-а-х! (По-русски она говорила примерно так же, как Йоська на иврите.)

Несколько повозок с битюгами, кажущимися огромными на тесной средневековой площади, действительно ждали седоков. Пахло навозом, пивом, цветами…

После бодрого походного скандала мы разделились. Бориса я бросила на растерзание Йоськиной маниакальной любви к искусству, себя отдала вражеской армии на разграбление, и в гремучей повозке (оказавшись единственными седоками, которых здесь ожидали, вероятно, неделями) мы протряслись в течение минут десяти по булыжникам мостовых вдоль декораций к сказкам Андерсена.

Едва вывалились из повозки, немедленно купили билеты на круиз по местным поэтичным каналам, уселись в лодку и пустились в бесшумное плаванье под мшисто-зелеными мостами, вдоль домов, погруженных в зеленую шелковую воду…

Вообще, все в тот день было насыщено зеленью, влагой, пронизано текучими струями… и весь наш путь сопровождали гибкие, как струи, ветви плакучих ив на воде…

Часа через три мы встретились в условленном месте. Мой муж выглядел замороченным. – Он доконал тебя? – спросила я по-русски.

– Есть маленько, – вздохнул Борис. – Ничего, все прекрасно…

Дорога назад в Брюссель шла уже в полной темноте, и тем более дурацки звучали все Йоськины воспоминания: Вон за тем мостом – тут не видно – есть парк, где я гулял всегда с один мой женщина… Она хотела от меня только деньги. Я порвал с ней без единого слова!..

Однажды, еще в прошлой жизни, он сказал Борису: «Двести женщин были в моей постели!» Я полагала, что это художественное преувеличение. Но в один из Йоськиных несчастливых романов Борис был случайно посвящен. Время от времени он давал вдохновенному Йоське уроки живописи. Вернее, позволив положить несколько мазков, потом исправлял и дописывал за него, объясняя – что и зачем делает на холсте. Тот стоял за его спиной, вскрикивая от восторга, хватался за голову, восклицал, что Борис гений, просто гений, нет другого слова! Законченные наброски искренне считал своей работой, подписывал, обрамлял и вешал на стены.

Так вот, однажды летом после обеда Борис поплелся к нему по жаре, – они договорились заранее, – проклиная свою покладистость.

Явившись, долго звонил в дверь, маясь в полоске тени от узкого козырька.

– Понимаешь, он просто забыл, такое дело… – рассказывал потом мой муж. – Я уже собрался уйти, как вдруг дверь распахивается, на пороге полуодетый наш друг – в огромном волнении. Страшно смущен, теряет слова… И кажется, сам не знает – приглашать меня войти или, наоборот, увести куда-нибудь… Чудак, сказал бы сразу, у меня, мол, тут баба… Ну, все-таки вхожу… и в холле на первом этаже вижу на кресле черную сумочку, а на журнальном столе – дамские часики… Что ты думаешь – он часики и сумку бережно прибрал, поднялся на второй этаж, там с минуту шушукался, потом спустился абсолютно одетый, как на выход, и мы вполне даже поработали часок.

– Как?! – ужаснулась я. – Вы мазали картинку, в то время как наверху в спальне томилась в заключении бедная женщина?

– Кто ж ей не давал спуститься?

– Ты! И этот дурак!

Он пожал плечами, так и не поняв своей оплошности…

Странно, что именно эту связь Йоська скрывал от нас, умалчивал, несколько раз даже отклонял приглашения на субботний ужин, что вовсе уж было из ряда вон выходящим явлением. Очевидно, в эти вечера она вырывалась к нему из семьи. Как-то нехотя он обмолвился Борису, что она из России, замужем, преподаватель французского, так что у них есть общий язык и они могут говорить обо все на свете…

В этой фразе звучал некий скрытый упрек.

Папа вновь встретил нас в прихожей. Он стоял в потоке своего мощного голоса, который, возможно, еще и держал его в этой жизни.

Обрадовался, залепетал что-то сыну по-французски.

– Что папа? – спросила я.

Йоська вздохнул, улыбнулся беззубым ртом и сказал:

– Папа очень милый. Беспокоится, говорит: «Йоскеле, не выходи из дому, тебя схватят… Не топай так ножками, Йоскеле… Не открывай дверь чужим».

– Господи! Да что ж он – так и стоит целыми днями тут, в прихожей, когда ты уходишь из дому?!

– Да, – сказал он. Помолчал и добавил: – А я целыми днями сидел одетый в холодный комната, чтобы не тратить время на одеться.

На ночь он уложил нас троих на огромной тахте в одной из комнат, которая могла бы считаться библиотекой или кабинетом и, возможно, когда-то чем-то таким и была. Я расстелила стираные, но неглаженые простыни, стала вдевать плед в пододеяльник, драный в уголках… Даже в слабом свете старомодной настольной лампы под черным эбонитовым колпаком виден был слой пыли на книжных полках.