Сказки здравомыслящего насмешника - Шарль Нодье

Есть люди, которые убеждены, будто ремесло рассказчика[168] — легчайшая из всех синекур; однако люди эти жестоко заблуждаются, чему порукой те труды, каких мне стоит отыскать в кругу моих скромных пристрастий новый предмет, способный отвлечь читателя от политики или скрасить его досуг. Совершенно отчаявшись, я был уже готов утопиться в груде снотворных и успокоительных брошюр, когда рука моя ухватилась по воле случая (или того чудесного инстинкта самосохранения, который никогда не изменяет человеку) за путевые заметки Кау’т’чука, ученого чужестранца, имя которого недвусмысленно указывает на его происхождение. Поскольку меня не связует с Кау’т’чуком ни одна из тех нежных и гулких гармоний, на каких зиждется совершенное согласие авторов и их критиков, я могу сделать вам по секрету признание, бесценное для историков литературы и достойное того, чтобы мой юный и ученый друг г-н Керар как можно скорее отразил его в прекрасном сочинении, где он говорит обо мне столько гадостей[169]. Дело в том, что гибкий, эластический и мягкий писатель, именуемый Кау’т’чуком, — не кто иной, как весьма знаменитый юный китаец, которого китайские мандарины благоволили послать в Париж, дабы он узнал там, что такое совершенствование рода человеческого, и возвратился в Пекин, удостоившись звания бакалавра или магистра искусств и наполнив ум сведениями, открытиями и номенклатурами[170]. Мне неизвестно, где именно он работал над описанием своего путешествия, однако я берусь утверждать, что и житель Парижа не изложил бы собственных впечатлений лучше, пусть даже благодаря предусмотрительной щедрости своих родителей он имел счастливую возможность в течение нескольких лет учиться в одной из превосходных столичных школ.

Я много слышал о Кау’т’чуке, да и кто из нас не слышал о Кау’т’чуке? Более того, мне довелось знать его и под именами Тридаса и Теоброма, ибо, как бы ни отвлекали тебя от ежедневных трудов визиты врача или кредитора, трудно не заметить эти крупные буквы, украшающие последнюю страницу любого номера любой газеты. Что же до Парагвая-Ру, я всегда мечтал получить какие-либо положительные сведения об этом прославленном крае, который с некоторых пор непременно украшает страницы всех официальных и официозных периодических изданий, причем наборщик отводит ему, наравне с Испанией или Англией, постоянную рубрику; путешественники, однако, не спешили утолить мое любопытство. Отважные исследователи неведомых земель, которые возвращаются из Томбукту, вовсе там не бывав[171], встречались на каждом шагу, но о Парагвае-Ру узнать было не от кого. В этом-то расположении духа я и находился, когда получил с оплаченной доставкой прелестную экзотическую книжицу, о которой имею удовольствие беседовать с вами сегодня, а именно «Живописное и индустриальное путешествие Кау’т’чука в Парагвай-Ру».

Первое, что поражает взор и ум в этом восхитительном образчике искусства Нового Света, это совершенство его типографического исполнения, благодаря которому он не уступает замечательнейшим из созданий Эльзевиров и Дидо[172], а может быть, и превосходит их. Паровой типографский пресс, который уже в ходу у истоков Миссисипи[173], сообщает книгам изящество и аккуратность, к которым мы, жители старой Европы, не привыкли. Напечатано «Путешествие» на бумаге плотной, хрустящей и способной, в отличие от бумаги нашего производства, долгое время находиться в сыром воздухе, не превращаясь в кашу, что сулит некоторые преимущества потребителям книг, число коих столь значительно умножилось у нас благодаря успехам просвещения[174]. Что же до замысловатых и нарядных шрифтов, нельзя не признать, что гравер с берегов Миссисипи оставил далеко позади искусных парижских мастеров, соревнующихся в умении превращать алфавит в собрание чахлых, тучных или кривоногих буковок-уродцев, на которые невозможно смотреть без смеха. Строка в таком роде, помещенная на фронтисписе книги Кау’т’чука, имеет то неоспоримое преимущество, что вообще не поддается прочтению: этот опыт, подобного которому никто еще до сих пор не предпринимал, доказывает наличие у издателя бездны ума и вкуса. Я уже много лет сталкиваюсь с подобными благотворными трудностями при изучении иероглифов, а главное, при разборе собственноручных писем высокоученого г-на Мишеля Берра[175], однако торжественно объявляю, что эта строка осталась бы непрочитанной и я не смог бы привести ее в своей статье, не прояви издатель деликатной предупредительности и не передай он ее человеческими литерами на авантитульном листе. Если бы загадочная строка была напечатана несколькими годами раньше, а издатель не был столь любезен, смерть моего прославленного коллеги Шампольона, и без того преждевременная, наступила бы еще раньше[176]. Вот что мы называем интеллектуальным и нравственным прогрессом в книгопечатании; именно так и следовало бы издавать большую часть книг.

Путешествие Кау’т’чука началось 31 февраля 1831 (по китайскому стилю), когда в порту Сен-Мало он взошел на борт прославленного корвета «Вздорный»[177]. Недавно приобщившийся к тайнам романтического языка и морской литературы, Кау’т’чук пользуется терминологией с доверчивостью неофита, для которого впечатление, производимое словами, дороже их смысла. Швартовы взяты на гитовы, рифбанты уперлись в гротванты, брамсель вздернут на марсель, и корабль отплывает в юго-восточно-северо-западном направлении. В ясную погоду разыгрывается ураган; волны плещут беззвучно; буруны бурлят у борта; корвет удирает во все узлы и очень скоро огибает мыс Финистерре[178], за которым, как явствует из его названия, начинается конец света. Я не последую за Кау’т’чуком в первые его научные экспедиции; конечно, история создания сухой мадеры или глубокое физиологическое объяснение того факта, что, хотя один ученый муж именует канарейку зеленой, а другой — бурой, перья у нее желтые, — все это безусловно не лишено интереса. Однако изыскания эти слишком тесно связаны с нашими привычками, потребностями и удовольствиями, чтобы всерьез привлечь внимание человека, который умеет правильно распорядиться полученным образованием: ведь основная цель науки заключается, как всем известно, в исследовании вещей бесполезных и в объяснении вещей необъяснимых, которые вдобавок не стоят того, чтобы их объясняли.

Впрочем, я не могу отказать себе в удовольствии остановиться на минутку вместе с Кау’т’чуком на вершине пика Тенерифе, где он повстречал одного из самых передовых промышленников нашего времени. Этому великому человеку удалось открыть способ превращать снег в морскую соль посредством высушивания с прибавлением легко испаряющейся щелочи, очень плотной и самой твердой, какая только существует на свете. Снег, обжигаемый в герметической печи, мгновенно кристаллизуется и выходит из огня совсем красным; тогда его швыряют в слабый раствор квасцов и животной селитры, благодаря чему он вновь обретает первоначальную белизну. «Мы отведали этой превосходной соли, — добавляет Кау’т’чук, — и убедились, что она обладает отменными вкусовыми качествами, приятно щекочет нервные окончания языка и радует глаз»[179].

Достойнейшее частное лицо, основавшее эту драгоценную мануфактуру, уже давно открыло способ добывать восхитительное масло из некоторых тенерифских булыжников, содержащих чистый и, можно сказать, самородный маслин; однако эта операция ныне слишком широко известна, чтобы нам следовало останавливаться на ней подробно. Нынче это умеет каждый. Нетрудно также догадаться, что древесные растения Тенерифе служат для производства того уксуса, каким пользуются все парижане, а поскольку гумус, покрывающий склоны этой горы, в высшей степени способствует созреванию салатообразных трав, нетрудно прийти к заключению, что на пике Тенерифе можно отведать превосходного салата, в котором будет недоставать одного лишь перца, ибо за ним надобно посылать в Кайенну[180]. Этот изъян, пожалуй, нетрудно устранить: необходимо лишь отыскать перчин в местных корнеплодах или травах, вроде латука или свеклы, в чем наш химик-агроном непременно преуспеет, если уже не преуспел[181]. После этого, благодарение Небесам, науке останется лишь мечтать о том, чтобы отыскать в природе готовый салат вместе с тарелкой.

Мы не станем надолго задерживаться на мысе Доброй Надежды, где, как остроумно замечает Кау’т’чук, все туземцы суть англичане или голландцы[182], что сообщает местным дикарям весьма своеобразную физиономию, представление о которой можно составить, лишь побывав в лондонских тавернах или амстердамских кабаках. Путешественники не преминули посетить прославленную Столовую гору, которая из-за грозы была как раз покрыта водяной скатертью. Это, однако, не помешало им навестить знаменитого г-на Гершеля, которого Кау’т’чук называет «достойный племянник славного отца», допуская ученый lapsus linguae[183], за который я приношу извинения читателям. Все дело в том, что в поэтическом языке мы употребляем слово neveu, происходящее от латинского слова nepos, когда говорим о наших прямых потомках. Впрочем, тот, кто владеет всеми языками мира, нередко, избирая для удобства публики один из них, допускает некоторые незначительные spropositi[184], чем и объясняется столь безграничная причудливость стиля наших ученых мужей.