Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Максимюк, и я, делающий этакий индифферентный вид, мол, якобы, с ним даже и не знаком. В коридоре же через каждые 10-15 метров попадаются окошечки самых разных лабораторий, где сидят девушки лаборантки. Так он в каждое такое окошечко засовывал свою черную кудлатую башку с топорщащимися, как у кота, усами и, выдыхая жутчайшую водочно-бормотушную смесь, хрипло интересовался: "Пиво есть?" До сих пор помню совершенно жуткий ступор, который охватывал бедных девочек-лаборанток при виде сей взъерошенной и пьяной физиономии.

Впрочем, окошечки эти действительно отдаленно напоминали окошки пивных ларьков.

А с шестьдесят шестого все наши связи вообще прекратились, ибо

Максимюка осудили на 3 года. Посадили за то, что он с приятелем, оба

– пьяные вдрызг, избили в общаге 1-го мединститута случайно подвернувшегося под руку араба. Просто так от скуки. Араб зашел в комнату, где они пили, и спросил: "Мухаммед здесь живет?" На что

Максимюк сказал своему собутыльнику этак лениво и вальяжно: "Ну-ка,

Васька, дай ему за Мухаммеда-то в рыло!" И не дожидаясь, пока Васька встанет, двинул сам.

Я же к этому времени уже своего ума поднабрался на филфаке и поимел наглость сказать, что всё это мерзко, и мне, мол, избитого араба жалко больше чем его самого, идущего в суд на заклание. Этого было достаточно, чтобы стать навек врагом. Так мы больше в жизни и не повстречались, о чем я до сих пор сожалею, ибо действительно уникально талантливым был сей человек, и каждый день с ним проведенный меня информационно обогащал. Ведь далеко не ежечасно он провозглашал тост "от Москвы до Москвы", чаще все же другие темы присутствовали в беседах о смысле жизни. Я и сам до сих пор, спустя столько лет, его шутками и сентенциями пробавляюсь. Постоянно их цитирую и называю максимы максимюкизма.

Правда, чувство юмора у него было весьма своеобразное, но, зато, проявлялось даже в совершенно экстремальных ситуациях. Как-то в начале шестидесятых годов, пили мы в студенческом общежитии 1-го медицинского института, где Максимюк учился. Отец же его был в этом институте завкафедрой, а их профессорский дом и общага находились рядом, бок о бок. Так Максимюк из общаги просто не вылезал и меня туда ввел. Сам он в описываемый момент, будучи в стельку пьяным, регулярно падал под стол. И каждый раз, упав, очень обижался на своего приятеля Жорика, который восседал на этом скромном пиру рядом со мной. Посему, не имея сил подняться и вылезти из-под стола, орал оттуда, обращаясь ко мне: Лесник! Очень прошу, умоляю, будь другом, дай ты этой суке Жорке в рыло! Дай за меня. В долг. До завтра! Бля буду, я тебе завтра отдам!…

… Вообще он был весьма тонкая натура. Очень музыку обожал. Даже несколько лет проучился в какой-то музыкальной школе по классу виолончели. Но Растроповича из него не вышло, потому как в седьмом классе (за пол года до нашего знакомства) по черному нажрался в подвале с истопником, и его из музыкальной школы с треском выперли в обыкновенную.

Также Максимюк был без ума от старинных русских романсов.

Особливо в состоянии алкогольного опьянения. Если романс был весьма душераздирающий, а выпитый алкоголь ложился на грудь уютно и не просился обратно, то он рыдал и всегда рвал ворот рубахи. Однажды зимой шестьдесят третьего года подарил мне один филфаковский стажер француз эмигрантскую пластинку русских романсов в исполнении Теодора

Биккеля. Я принес её Максимюку, и застал его уже под очень сильным взводом, так что пластинка произвела на него совершенно ошеломляющее впечатление. Мы пили, слушали и весьма набухались. А он всё рыдал.

Особенно трогал его романс: Расставаясь она говорила, не забудь ты меня на чужбине. Наконец Максимюк вытер слезы, и мы, захватив диск, отправились в соседнюю общагу. Там эта пластинка крутилась бесконечно, а Максимюк под неё нажрался полностью. Один раз, когда пелось: Расставаясь она говорила…, он разорвал до пупа рубаху. А второй раз майку. Стояли, помнится, холода, общежитие топилось плохо, и кто-то из сердобольных медиков надел на него свою футболку.

Долгоиграющая пластинка крутилась, а про Максимюка, сидящего в углу на полу, все как-то забыли. Вдруг опять раздался треск раздираемой ткани. Это в очередной раз Биккель запел Расставаясь, она говорила…

С него сняли разодранную до пупа футболку и одели другую. И снова забыли. Как вдруг через пол часа опять на пластинке очередь дошла до этого романса, и снова футболка была разодрана во всю длину. Тогда кто-то из студентов достал и напялил на него толстеннейшую морскую тельняшку. Тут же возник спор, мол, разорвёт, или – слабС. И специально поставили именно этот романс. Теодор Биккель пел под испепеляющие душу гитарные аккорды: Одного лишь тебя я любила и любовь берегла, как святыню… А Максимюк сидел на полу, ухватив ворот тельника и тужился: Ы-ы-ы! Но тот не поддавался. Вдруг все увидели, что он плачет. Я подошел, нагнулся и спрашиваю, мол, что с тобой? Он же отвечает сквозь рыдания:

– М-мочи н-нет!

Медики народ добрый. Тут же кто-то принес ножницы и надрезал сверху тельняшку, а Максимюк с жутчайшим треском разорвал её под гитарный звон и уснул с радостной детской улыбкой на лице.

…Одним словом, гениальная была личность Санька Максимюк.

Гениально писал, а так ничего и не написал. Гениально рисовал, а так ничего и не нарисовал. Гениальные философские теории создавал еще в

1959 году, а так ничего и не создал. Эх, Максимюковский бы талант, да на созидание, а не на ненависть и опрокидывание статуй в Летнем саду, великая бы личность получилась. А так не вышло ничего, кроме больного с циррозом печени, поскольку из всех видов человеческой деятельности выбрал он алкоголизм и просто сгорел, умер в 56 лет от вышеупомянутого цирроза. Года за два до Максимюковской смерти друган мой, Старикашка – Сева Кошкин, встретил его на Невском. Причем, как тот утверждает, тусовался Максимюк с какими-то ряжеными придурками и сам был в некой опереточной "казацкой" форме, да еще портупеей перетянутый. На Севин вопрос, мол, что это на тебе одето, ответил с гордостью, щелкнув на груди ремнями: "Казакую вот, Старикашка!" Для меня лично это – полный шок. Максимюка с его недюжинным умом и ряженых обормотов, увешанных советскими золотыми погонами, да копиями новоделами царских крестов, я совершенно не могу представить стоящими рядом. Грустно… Поговорили они о жизни, и Максимюк важно сказал, что больше не пьет. На вопрос Севы: "почему", серьезно ответил: "Жить охота!". А через два года умер. Но в моей душе жив будет, доколе жив я сам, ибо, слишком уж сильно повязал нас нежный возраст отрочества и юности. Как много у меня с ним случилось впервые в жизни! Правда, увы, все эти впервые случившиеся события относятся к тем понятиям, с которыми к так называемому "приличному обществу" не подпускают и на пушечный выстрел. Да, только, что мне до него, Александр Лазаревич? Меня "приличное общество" никогда не привлекало. Меня тянуло всегда к пацанам у пивного ларька.

Впрочем, ведь и я хаживал когда-то в "приличное общество".

Хаживал в те годы, когда пребывал в должности супруга тов.

Погосовой, и одновременно занимал пост преподавателя престижнейшего

МГИМО. Но душа, Шурик, не лежала, и если бы не занимаемые посты, в жизни бы туда не ходил. Как и сейчас сердце не лежит. Не поверишь, у меня даже ни одного костюма нет, ни одного галстука. Только джинсы.

В храм хожу в черных, а во все другие места в синих. Вот так и живу.

И, представь себе, прекрасно себя чувствую!

А посему, давай-ка, братец, вздрогнули, еще по одной!… Эх-х!

Хорошо идет!… Щас закушу плавленным сырком La vache

qui rit, что зовется там у нас в России Веселая Буренка.

Итак, продолжим. Значит, о чем, это я тебе только что рассказывал? Ах, да, о "впервые в жизни с Максимюком". Так вот, однажды я с ним настолько нажрался, что мы оба залетели в вытрезвитель на Скороходова. Раньше-то ведь я в подобных заведениях еще не бывал. А вот, благодаря Максимюку в 1959 году впервые там отметился.

Помню, рано утром подняли нас всех и усадили на какую-то длинную скамью в клетке. А рядом поместили страшнейшую, пьяную бабищу в грязных лохмотьях, которая беспрерывно орала: "Ну, что, бля, подходи, суки, по очереди, доставай по четвертному! Всем дам, всех обслужу! Всем, бля, за четвертной! Ну, давайте, падлы, кто первый ебаться по четвертаку?"

Я же, еле ворочая языком, спросил ее из чистого любопытства и, чтоб голова меньше гудела: А по любви дашь?

Бабища посмотрела на меня совершенно ошалело и сказала проникновенно: Эх, милай! По любви дают, кто в тюрьме не сидел!

… И то, что называется "групповым сексом" я тоже впервые именно с ним, Алькой Максимюком, испытал. Были у нас две девочки, и обе -

Наташи. У одной фамилия была красивая, хоть и с нехорошим намеком:

Трипольская. А у второй – простая, что-то вроде Сидоровой или

Степановой, уже забыл. Но точно помню, что она была телефонистка, ибо до этого трахал я эту Наташу с простой русской фамилией как раз у нее на телефонной подстанции во время дежурств, благо она там всегда абсолютно одна дежурила. Подстанция сия находилась в неком подвале на Охте, и имела небольшой диванчик, где мы умещались, если я сажал ее на себя сверху. Единственное неудобство возникало, когда раздавались какие-то пронзительные звонки, и Наташа, с криком "Ох, аварийный!", слетала с меня, как была голенькая, хватала отвертку и исчезала между бесчисленных железных шкафов, в которых постоянно что-то тарахтело.