Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Тео не сказал тебе, что ты его наставник? – наконец, произнес Ричи, выпуская дым. Тео вздрогнул – откуда этот гад знает? У него сеть стаканов по всем стенам? Жучков, как в сериале «Равновесие»? Изерли моргнул, посмотрел на Тео.

– Нет, я еще не говорил, – неохотно ответил Тео, он жевал, и получилось невнятно и неприлично.

– Откажешься? – Ричи смотрел на Изерли, будто играл в плохого полицейского. Тот пожал плечами. Ричи повернулся к Тео, объяснил свое коварство. – Наставничество – дело добровольное – если кто чувствует, что не готов, может отказаться. Правда, надо объяснить ван Хельсингу и своему послушнику, и всем – перед мессой, почему. Не думаю, что Изерли готов брать на себя ответственность за чью-то душу и жизнь, он за свои-то поручиться не может. Придет дьявол – и цап-царап – и нет Изерли, – будто дьявол был его собственностью, прирученным зверем в клетке; и Ричи управлялся с ним плеткой и кормом, как с питбулем.

Изерли не реагировал, он смотрел на Тео своими темными зелеными глазами, в глубине которых шел дождь, по верхушкам хвойных деревьев, будущих грот-мачт, и молча курил, какао в его чашке покрылся шоколадной пленкой. Тео занервничал – он понял, что надо было сразу найти Изерли, и сказать, и спросить, согласен ли он, потому что это не Тео выбирать, а Изерли; а не играть в мочалкобол, и не «Титаник» смотреть.

– Прости, Изерли, – тихо попросил он. Тот пожал плечами, погасил сигарету в пепельнице, которую достал из еще одного кармана, – самой простой, из толстого стекла, которые во всех барах и гостиницах стоят, бьются, воруются.

– Я бы не согласился на твоем месте, – провоцировал, следил за ними, как рыжая кошка, Ричи, сгорбился, подобрался, вот-вот напрыгнет. – Братство Розы не приют, хватит с нас незаконных сыновей и отлученных… Брать на перевоспитание малолетних геев – это уже слишком…И на третий день Бог создал ремингтон, чтобы мы могли стрелять в динозавров и гомосексуалистов. Это из «Дрянных девчонок», это цитата, ты псих.

Сам Тео не помнил точной раскладки кадров – так кровь ударила в голову; Изерли рассказал потом в подробностях: он перелетел через стол, так стремительно, человек-паук, преодолев все законы гравитации, вся посуда, еда полетели на пол, и вцепился Ричи в горло; Ричи был его выше, старше, сильнее, но Тео смог его повалить, и ударить несколько раз в лицо; как в фильмах Тарантино, кулаком, безжалостно; пока Изерли не обхватил его сзади и не оттащил – за руки и шею, как-то всего сразу, не шевельнуться, будто скотчем облепил.

– Прекрати, – шепнул он ему в ухо. – Оставь его. Он просто мразь.

– Я хочу его убить, – Тео вырывался; Изерли держал крепко, Тео и не подозревал в нем такой силы, в мальчике-балерине, и еще Тео чувствовал сердце Изерли, ровное, будто и не случилось ничего, будто у него порок, и он бережет себя от всех волнений, как герой Тоби Магуайра в «Правилах виноделов».

– Не надо. Просто забудь. Тебе не все равно? – и голос у Изерли был ровный, будто он по-прежнему сидел и курил, и не пил свой шедевральный, как да Винчи, какао.

– Нет. Убью, суку. Какого черта…

В кухню на грохот вбежали все, кто услышал – отец Дерек, ван Хельсинг, Йорик, Грин – отец Дерек с четками, белыми жемчужными, в безумно-красивой бархатисто-черной сутане, ван Хельсинг с газетой, в джинсах, черном пиджаке приталенном, шарфе и высоких сапогах, грязных и мокрых, будто он только зашел в кабинет откуда-то с конюшни; Йорик в пунцовом свитере, темно-серых в синюю и зеленую клетку брюках, с цепочками, настоящий рок-музыкант, еще более ослепительный, чем вчера, букет махровых роз, закат на все небо, корабль с алыми парусами; и Грин, в белой рубашке, сером жилете, тонком черном галстуке, в своих откровенных обтягивающих джинсах; с бело-золотой гитарой, на гитаре была нарисована пинаповская девочка – в чулках и с книгой; в розовом платье; здорово, подумал Тео в сторону, я видел эту гитару во всех клипах.

– Что вы здесь, блять, устроили? – спросил гневно отец Дерек. Зрелище и вправду было странное – Ричи на полу, из носа кровь, неподалеку сверкающий глазами, как Зорро, Тео и сжимающий его Изерли; посуда разбитая, лужи какао; Ричи, к его чести, не кряхтел, не стонал, просто сел, вытащил из кармана голубоватую бумажную салфетку, пропитанную лавандой, и прижал к лицу. Она сразу же окрасилась кровью. Вот черт, подумал Тео, вот черт… Изерли ослабил хватку, просто обнял Тео. И тут Тео увидел его руки – рукава у зеленой рубашки закатаны – изящные, загорелые, с пикантными ямочками, вдохновляющими изгибами, еще пара лет – и настоящие красивые мужские, с ума сводящие – и в шрамах, ни одного живого места – толстых, белых, жутких; будто человек себе не просто не раз-два резал вены, а пилил их, как веревки, стремясь к свободе, как в греческом мифе – наказанный за непокорность богам.

– Я обозвал Тео гомосексуалистом, а он за это дал мне по морде, – сказал Ричи сквозь платок; а Тео не мог оторвать глаз от рук Изерли, они были как дневник, найденный в нижнем ящике стола; потому-то до него не сразу дошел смысл признания.

– Ну и идиот, – отозвался Грин. – В споре, кто здесь педик, я бы поставил на тебя.

– Визано, ты отвратителен, – сказал отец Дерек; на лице его такая неприязнь, будто он открыл ящик с чем-то мерзким, с гнилыми апельсинами. Ван Хельсинг все это время молчал, постукивая себя по бедру газетой, лицо непроницаемое, будто он учитель, который смотрит на доску с неправильно решенной заносчивым отличником математической задачей и думает, что сказать. Йорик стал собирать битую посуду; какао был повсюду. Ужасно, подумал Тео, теперь я точно никогда не смогу попросить Изерли сделать мне какао.

– Извини, Тео, не надо, Йорик, – Ричи, убрал платок, выглядел он ужасно, весь в крови. – Принесите мне лед, кто-нибудь. Я сейчас приду в себя и уберу.

– Я уберу, – сказал Тео, – я виноват, я уберу. Отпусти, Изерли.

Изерли разжал руки, Тео все равно не ожидал и выскользнул, будто ваза; чуть не упал; «где тут швабра?»; Изерли повел его в закрома; вручил швабру, ведро – вода в ведро набиралась из колонки во дворе – дверь кухни выходила в сад, где была колонка, шланг и тот самый маленький огородик, и скамейка – старинная, с изогнутыми ножками; видимо, Изерли поставил ее для себя; сидеть, отдыхать после трудов праведных, курить и читать книжку Джейми Оливера, например; Тео увидел на кухне у него стопку книг по кулинарии, причем не просто рецептов, а путешествий, описаний, эссе, мемуаров поварских; «Моя серебряная башня» Клода Террайля, «Французская кухня пяти президентов. Воспоминания повара Елисейского дворца» Жоэля Нормана, собрание Питера Мейла; когда Тео вошел с ведром, осколки уже убрали – Грин и Йорик; отец Дерек и ван Хельсинг сели за стол, отец Дерек требовал у Тео и Ричи отчета о случившемся; Ричи стоял и прижимал лед к носу и скуле, они уже наливались синим; ему пойдет, синий же, подумал про себя Тео; блин, какой же козел; его обидело даже не то, что Ричи посчитал его гомосексуалистом, а то, что он обидел всех – Йорика, Изерли; что он все время про всех думает говно какое-то; «ко мне оба, на исповедь, – сказал отец Дерек, он был в ярости, – сегодня до мессы; и Розарий со мной после мессы; и утром – молитва в шесть»; потом все ушли, и Ричи тоже – и его пошатывало; «ему, наверное, нужен врач» виновато сказал Тео, «он сам себе врач; он только что эксперименты на себе не ставит» ответил Изерли; Тео помыл пол – от шоколада он был жирный; Изерли добавил в воду жидкость для мытья полов; все заблестело; потом они помыли стол; осколки все сложили в отдельный пакет; Изерли спросил, включить ли радио, Тео кивнул; сначала была песенка Пола Маккартни, а потом поставили «L&M»; «вау!» сказал Тео, Изерли улыбнулся; «тебе нравится их музыка?» «ну как тебе сказать… мы-то здесь слышим только черновики и репетиции, и это терзает душу; но по радио нравится»; Тео засмеялся; его отпустило, наконец-то, руки дрожали, ноги тоже; но рядом с Изерли было удивительно спокойно, будто после тяжелого дня; все неприятности сбылись, но позади, и можно пить чай, и не терзаться, а просто забыть; Изерли будто был бабушкой; надо уже готовить обед, сказал Изерли, я с тобой, ладно, черт с тобой. Тео чувствовал себя на кухне в безопасности и понял, что Изерли тоже; как в книжке Бананы Есимото; на обед Изерли придумал тыквенный суп с копченостями, белую фасоль с лесными грибами, сладкий перец в маринаде и гигантские оливки – Изерли писал меню на листочке – блокнотик он тоже выудил откуда-то из карманов; у тебя там бакалейный магазин, игрушечный и пара вселенных на случай, пошутил Тео; ага, ответил Изерли, я Мэри Поппинс; и еще смотри, что у меня есть – погреб – моя часовня, да простит меня Господь – незаметная дверца в полу – Изерли спустился, а Тео лег на пол и смотрел, как он ходит там; погреб был не пыльный или сырой, с мышами и тенями по углам, это была комната, уютная, обжитая; куча полок с банками, ряды бочек, мешков с овощами; бутылки с вином и маслом; картины на стенах, старинные лампы. «Изерли, это просто фантастика; у меня ощущение, будто я болен и читаю какую-то дивную книжку, помесь Гофмана с Сервантесом» «рад, что тебе нравится – не музыка, конечно, как у Грина и Йорика, не книги, как у Дэмьена, но тоже произведение искусства в своем роде – я его нашел, он был весь в паутине и крысах; я навел тут порядок; это мой корабль – я плыву на нем в бесконечность» Изерли подал Тео миску с оливками – «можно я съем парочку?» «конечно» «такие большие; мутанты?» «нет, сорт такой; покупаю у одного местного фермера по демпинговой совершенно цене и мариную; ничего так, да?» «Изерли, да я бы ими век питался; а знаешь, у меня есть друг, он ест только салат «Цезарь» и оливки всякие, фаршированные» «звучит ужасно» «не, он забавный; гомосексуалист, кстати» Изерли скорчил рожу; подал перец и фасоль, тоже из банок, в глиняных мисках; «значит, Ричи был прав?» «про гомосексуализм?» «нет; про то, что ты мой послушник?» «ну, если хочешь…» «о, Бог мой, Тео, это ведь не на кухне помогать» Изерли смотрел на него снизу вверх, из подвала, лицо его было тонким и бледным, будто он был под водой; точь-в-точь ДиКаприо вчерашний, недосмотренный; Тео вздрогнул, протянул ему руку – «мне нравится быть на кухне; я еще ничего не сделал, а ты уже прогоняешь меня». Изерли вздохнул, выключил свет и взял его руку, поднялся рывком по лесенке, закрыл дверцу. Подумать только, Тео аж мурашки пробрали, под моими ногами целый мир; будто в сказке братьев Гримм: в подземелье – три леса – из серебра, золота и бриллиантов, озеро, дворец посредине на островке, и принцессы уходят туда по ночам танцевать, а утром ничего не помнят, а королю не то чтобы жалко бальных туфель, порванных в таком количестве, но все-таки странно, почему они обуви переводят, надо нанять кого-нибудь разузнать-проследить; «у тебя есть свои обязанности, – сказал Изерли, – ты должен смотреть за садом; а ты еще его не видел – там не сад, там заросли… берешь Грина и Йорика, Женю и Роба, даешь им секаторы и тяпки… нет, лучше не давай, они поубивают друг друга…» «после обеда можно?» «хорошо, после обеда»…