Инга - Елена Блонди

Он нетерпеливо переминался, ерошил волосы, пощипывал бороду. Спохватившись, спросил:

— Тебя сейчас-то проводить?

Она помотала головой.

— Еще не поздно, я дойду.

— Отлично. Беги.

Поймал ее руку, дурачась, прижал к губам, целуя. И уже поднывая внутри от нетерпения, мягко оттолкнул.

Инга шагнула, отпуская его пальцы. И Петр зашагал в гору, выходя в свет фонарей и пропадая в тени. Встал у кружевной чугунной калитки с полукруглой нарядной вывеской сверху. И открыв, пропал в просторном дворе, где уже были убраны навесы и столики летнего ресторанчика при отеле.

Она медленно пошла обратно, пытаясь разобраться, почему внутри стало так нехорошо и кисло. Наверное, это из-за Вивы. Бабушка ей доверяет, как никто. Любая мать или бабка в поселке давно бы уже наорала, запретила, пугая «в подоле принесешь, через соседей потом как жить!». Ее Вива не такая. И разве же можно ей все это снова, что было когда-то с мамой Зоей? Но если бы не было тогда Зойкиного нахального упрямства, не было сейчас и ее — Инги. Ее любви, ее счастья. Как так? И точно это правильно? А может, все равно было бы, но чуть-чуть попозже, как у всех? Или тогда родилась бы совсем не Инга, а другой у Зои ребенок?

Она шла все быстрее, с каждым шагом оставляя позади эти мысли и навстречу ей торопились другие, новые. Картина. С ней. Она так важна Петру, он напишет с нее картину, которая вытащит его из бездны. Для этого нужно было родиться. И даже если ее все будут проклинать, упрекать и ругать, она все равно не пожалеет, что помогла ему.

Быстро постукивая подошвами шлепок, Инга летела по парковой дороге, размахивая руками.

И еще… Он не говорит, я устал, мне нужно побыть одному. Он хочет, чтоб до самого отъезда они — вместе. Жаль, что все это время она будет неподвижно сидеть, с затекшей спиной, как там на скале. И он будет морщиться, покрикивать на нее, если неверно поставит ногу. Его руки, когда поправляет, они совсем другие. Не те, что в пещере. А как у парикмахерши или зубного врача — уверенные, сильные. И такие — чужие, без жалости. Делают, как надо для дела. Жаль.

Она на бегу закрыла глаза и, споткнувшись, открыла снова, взмахивая рукой. Чего уж там, себе не промолчишь. Она хочет с ним целоваться, изо всех сил, чтоб опухли губы. И ей невыносимо нравится, когда он мягко, но совсем по-мужски, трогает ее руку, или плечо. Или обнимает так, что ее грудь касается его груди.

Мысли вплывали в сердце, устраивались там мягкими кошками. Такими сладкими. Мечтать о нем ей никто не запретит. Так, как ей хочется. И вместо Микки Рурка в ее мечтах уже он. И это так прекрасно. Через год она сможет быть с ним как женщина. Всего через какой-то один бесконечный год.

Она свернула с дороги на свою улицу и встала, с досадой поджидая, когда Горчик отклеится от дерева и подойдет.

— Привет.

— Привет, Сереж. Тебе чего?

— Так…

Пошла медленно, чтоб успел сказать, чего ему, и она успела попрощаться, не рядом с калиткой. Пять шагов, восемь, десять.

— Если так, то может, давай, до завтра?

— А ты что будешь завтра-то делать?

— Я. Ой. Завтра, наверное, весь день меня не будет. А что хотел-то?

— Сказал же — так просто, — с досадой повторил мальчик.

— Тогда мне пора. Ты иди, чтоб Вива не увидала. Она беспокоится.

— Что ты со мной крутишься, да? — он усмехнулся, сплюнул, — ну еще бы, ясен пень.

Инга резко остановилась.

— А ты как хотел? Кто у нас самый самый на учете? Конечно, Горчичников. А кого вызывали в ментовку? Кто со школы убежал и месяц где-то шлялся, мать в больницу угодила, я помню. И как по-твоему, Вива должна? Прыгать и кричать о какое счастье, моя детка Инга крутится с Горчиком. Конечно, она боится!

— Ну и ладно, — угрюмо сказал Горчик и шагнул обратно.

— Она же не знает! И хватит плеваться, тоже мне, верблюд нашелся.

Мальчик с готовностью остановился, снова поворачиваясь к Инге.

— Чего не знает? Ладно, не плююсь.

— Что ты мне друг. Настоящий! Спасибо.

— Э-э… за что?

— Что не плюешься, — остывая, ответила Инга и рассмеялась.

Горчик тоже улыбнулся.

— Пожалуйста. Ну, так я пошел?

Он стоял в паре шагов, сутулился, казалось, хотел руки засунуть в карманы до самых локтей, и Инга подумала, потом еще попрошу, чтоб не совал руки, чтоб прямо ходил, вон лицо какое славное, когда улыбается. И про улыбку тоже скажу. Это хорошая правда, ее можно говорить — для радости. Только не всю сразу, а то обидится, что я его вроде воспитываю.

— Спокойной ночи, — сказала.

Улыбка с узкого лица исчезла. Кивнул.

— Эй, — позвала она, внимательно глядя на пятнистое от веток хмурое лицо, — ты не забыл, вторая суббота сентября. Да?

— Да помню.

С облегчением она повернулась и побежала к дому. Надо сказать Виве спокойной ночи. Хорошо бы голову вымыть, но греметь тазиками в одиннадцать не стоит. Ладно, просто быстренько вымоюсь в летнем душе, а голову расчешу, как следует, решила, трогая жесткие просоленные морем волосы.

13

Вива купалась. Она любила плавать ночью, когда даже не начинает светать, и вокруг стоит сонная, неподвижная тишина, ложится на гладкую серую, как шелк воду. Все спят, и люди и птицы. Даже рыбаки еще не вышли на своих лодках, только некоторые, зевая, гремят у маленьких гаражиков, что приткнулись в черной ночной зелени.

Она полежала на воде, разглядывая крупные, уже бледнеющие звезды, и перевернувшись, медленно поплыла обратно. Как раз успеет, еще до того, как пойдут от берега первые неразличимые лодки, встанут вдалеке черными зернами, и будут торчать до солнца, и еще немного, а после вернутся. К тому времени Вива уже будет спать и проснется к позднему завтраку.

Отпуск, хорошо.

Вода тихо переливалась, гладила щеку, заплетала и снова разбирала на пряди мокрые волосы. Мерно работали руки. Вива плавала хорошо, но не любила торопиться, ей нравилось, что вода сама держит ее, и через каждые несколько гребков она останавливалась, опуская ноги в прохладную глубину, пошевеливала ступнями, и улыбалась тому, как вода протекает сквозь пальцы. Инга не знала, что она уходит ночами плавать. Да к чему девочке, спит она крепко. Пожелав друг другу спокойной ночи, они всегда расходились до самого утра, уважая право обеих на тихое одиночество.

Вива улыбнулась мокрым ртом и, плавно сложившись, нырнула. Пошла в глубину, пока не кончилось дыхание, поводя рукой, не достала дна и вывернувшись, так же плавно, не торопясь работая ногами, вернулась на поверхность, отерла рукой лицо, чтоб капли не щипали глаза.

Сегодня ночью ей приснилось, что она занимается любовью. Хороший такой сон, сладкий. Он снился уже несколько раз, но до сих пор вечно что-то мешало ей и этому молодому, лет ему, наверное, тридцать пять, и с виду нерусский, чернявый и большеглазый, так вот им что-то мешало — то комната вдруг наполняется народом, то кто-то его позвал, то самой Виве принесли телеграмму, и она, тревожась, уходит. А сегодня вдруг все случилось, и это было так плавно, сладко и прекрасно, как вот сейчас, в предутренней воде.

Она проснулась, радуясь, что вовремя — хорошее во сне кончилось, а тревожное не успело насниться. И садясь, закрутила русые длинные волосы, заколола их пластмассовым зажимом. В темной комнате стоял зной, такой же темный, высасывающий силы, и Вива снова порадовалась, что сон так славно завершился, иначе вертелась бы до утра, перебирая воспоминания. Но жара есть жара. Август.

Потому она взяла с собой полотенце, завернулась в кусок тонкой кисеи, расписанной ветками, и тихо ступая вьетнамками, вышла, оглядываясь на темные окна дома. Всего час в общей сложности. Дойти до края бухты, там пробраться по камням к удобному, как древняя лесенка, спуску, бросить вещи и уплыть. Через полчаса вытереться и обратно, домой, пока еще не рассвело.

Она уходила не каждую ночь, но сейчас, в отпуске, еще можно. Нет усталости, и тело так хорошо слушается, и радостно дышат легкие. Будто ей двадцать.

Пошевеливая ногами в глубине, прислушалась к ощущениям. Нет, не то. Не двадцать и не сегодняшние пятьдесят два. А будто женщина без возраста, с одни лишь телом, не отягощенным болезнями, обычным, хорошо работающим телом. И это так удивительно. Если подумать. Потому что женщина всегда осознает себя, будто видит со стороны, и когда ей шестнадцать — мается придуманной некрасивостью (или наоборот, несет себя, красивую, как на подносе), и когда тридцать — тщательно обихаживает себя и тщательно контролирует то, что получилось. И, когда после сорока вдруг приходят всегда неожиданные для каждой и неприятные изменения — лишний упрямый вес, слабеющая кожа на тонких местах, морщинки от славной улыбки, которая так молодит, после коварно оставляя на лице след скорби — женщина снова смотрит на это будто со стороны, без жалости отмечая или делая вид — нет этого, нет….