Инга - Елена Блонди

Тоня разбудит. И через пару часов он будет с Ингой. Впереди еще две ночи. Нынешняя, и — последняя. Так значительно звучит — последняя ночь. Вот прекрасный сюжет для мощной картины.

12

С невидимого моря налетал ветерок, и пламя на двух факелах в руках полуголой танцовщицы пригибалось и снова вспыхивало, освещая неподвижное лицо, щедро расписанное театральным гримом.

Музыка в колонках ахала, стонала, продлевалась и вдруг резко оборвалась, и, отточенным движением угадав, девушка замерла, выгнувшись непостижимой дугой и вздымая к черному небу руки с горящими факелами.

Полминуты стояла тишина, содержащая в себе шепотный говор зевак, что столпились у цепей, огораживающих площадку ресторанчика, и тяжелое дыхание танцовщицы, слышное только тем, кто сидел совсем рядом. Замерев живой статуей, она была неподвижна, даже обнаженная грудь не поднималась и потому звуки дыхания казались пришедшими откуда-то извне. Будто их принес ветер.

Медленно скрещиваясь, факелы соединили два пламени в одно. Кто-то захлопал, его подхватили другие. И через мгновение танцовщица, пробираясь через стоящих и сидящих за столиками, кивала, улыбаясь блестящими перламутровыми губами. Проходя мимо столика, где сидела Инга с Петром, кивнула тоже. Помахав ей рукой, Инга сказала:

— Это Настя. Она в том году закончила, в Ялте поступила в цирковое. Летом приезжает, сезон работать.

— Она прекрасна, — Петр откинулся, вытягивая ноги, с восхищением смотрел вслед блеснувшему треугольнику маленьких трусиков, — я бы ее написал. Вот так, с грудью, глядящей в небо и пламенем в руках.

Инга молчала и он, выдержав паузу, обратил взгляд на нее, будто просыпаясь. Жадно смотрел на смуглое расстроенное личико. И вдруг застыдился, мучаясь этим состоянием фальши, в которое пытался загнать себя целый вечер, пока гуляли по пляжу, сидели у темной воды, и ее белое платье казалось, сидело само по себе, так сливались с темнотой смуглые руки и лицо, обрамленное гривкой черных волос.

Выругался мысленно, презирая себя за мелочность и суетность действий. И добавил вслух:

— Но напишу я тебя, Инга, девочка. Совсем по-другому.

— Ты же. Ты писал меня, там, на скалах. И в бухте. А еще в воде. Наверное… надоело уже, да?

Белое платье ей совершенно не шло, делая невысокую фигуру почти квадратной, а плечи слишком широкими. Но это все неважно, подумал Петр, слушая грусть в ее голосе.

— Не надоело. Это все были только этюды, милая. Жаль, что я уезжаю. Мне бы еще дней десять с тобой. Поработать.

Переждал ее вздох, поднимающий грудь под жестковатой на вид тканью.

— И я тебя бы просто измучил… Еще просила бы, да уезжай скорее, чертов Каменев.

Слово «измучил» сказал так, что девочка вздрогнула. И он снова пораженно умилился, какая же она, как струна натянутая, и даже сама не замечает этого. Камертон. Отзывается на отзвуки и намеки, высказанные одной интонацией. А может и правда, залучить ее к себе, в Москву? Пусть учится там, прибегает в мастерскую, светя глазами и лицом. Звучит. Подхватывая его мысли, настроения, принимая, смягчая, и щедро давая в ответ эту свою земную чудодевную силу. У него там никого такого нет. И возможно, не будет. Всем что-то надо. А ей — только отдать себя. Ему. Если сумеет накрепко привязать.

Она не покачала головой, отрицая свои возможные слова и просьбы насчет отъезда. Вместо этого спросила с жаркой надеждой, поднимая к груди темные на белом кулаки:

— Ты, правда, можешь остаться?

Он развел руками.

— К сожалению, нет. Дела. И тебе ведь в школу, первая неделя сентября.

— Я не ходила бы. Если ты…

— Нет, Инга. Но зато у нас с тобой, ночь сегодня, целый день завтра. И еще ночь. Последняя. Давай не будем расставаться все это время? И я сделаю столько, сколько успею.

Темные кулаки раскрылись и легли на стол. Инга опустила лицо, глядя на вазочки с растаявшим мороженым, и снова подняла.

— Как же, ночью? А Вива? И потом, это где будет? Ко мне никак нельзя, Вива нас услышит. Наверное. И к тебе тоже нельзя, там теть Тоня. Ты уедешь, а она будет тут. Рассказывать всем.

Он постукал пальцами по теплому пластику столешницы.

— Но ты согласна? Если я тебя украду, ночью? Ты ляжешь спать, скажешь Виктории Валерьяновне спокойной ночи. А твое окно выходит на склон, так?

— Петр. Я не смогу ей соврать, — в голосе девочки звучала усталость, — я же тебе говорила.

— И не надо. Ты просто промолчи. А если спросит, ну что же, значит не судьба Петру Каменеву написать прекрасную картину, которая ему спать не дает уже неделю.

— Правда, не дает?

Он еле заметно передернул плечами. Было в этом что-то такое, такое сладко и противно тянущее нутро, новый смысл, который проявлялся в обычных бездумных словах. Правда, не дает? Правда? Новый старый утерянный смысл. Слово «правда» для нее значит правду. Охренеть. И он, глядя в полное тревоги и надежды лицо, с наслаждением торжественно солгал:

— Правда!

И с таким же торжествующим наслаждением, будто доказывая что-то мирозданию, смотрел, как сказанная им ложь заставляет смуглое лицо расцветать неудержимой улыбкой.

«Вот ложь… А что будет, если я сейчас скажу ей — правду? О том, что не люблю и что использую, крутя в руках и обдумывая, как бы успеть до отъезда выжать побольше, для себя. О том, что могу, не прикладывая особенных усилий, сорвать ее с места, вынудить полететь в столицу и там служить мне, пока не иссякнет эта дивная сила, которую она привезет с собой. Как изменится ее лицо — от правды? И разве я буду виноват, ведь скажу — правду!»

Инга кусала губы, обдумывая то, что сказал. Он художник, он мучается, пока рисовал свои этюды, так много рассказывал ей о том, как нелегко ему, о кризисе, о поисках. И как помочь? Могла бы, все отдала, лишь бы у него все наладилось. Конечно, она убежит ночью из спальни. Можно просто поговорить с Вивой, но после той беседы насчет Горчика, Инга вдруг поняла, ее безропотная бабушка уже на пределе. Вдруг она просто запретит? Если бы Инга делала это для себя, но страдает Петр, ему нужно помочь.

— Я выйду, — сказала она, — и не буду говорить с Вивой. Мне только до света надо вернуться, чтоб ничего ей не объяснять. Она поздно встает, но когда светло, меня увидят, понимаешь? Так что я могу до четырех, наверное, утра. С тобой. И сегодня. И — завтра.

— Ты моя героиня, Инга, храбрый цыпленок. Чудесно.

Он хотел еще говорить, но вдруг замер, увидев внутри себя — ее, эту картину, о которой наспех придумывал. Сбитые простыни на постели, окно, цедится через виноград зеленый утренний свет. И смуглая фигурка, обрисованная этим зеленоватым светом, сидит, поджав ноги и опираясь на руки, подалась вперед, глядит на невидимого зрителю мужчину, что конечно — уходит, не остается, с ней, такой еще маленькой, с вырванным сердцем. Темное, полное страдания лицо, глубокие глаза, следящие за уверенными шагами (одевается, приглаживает волосы, стряхивает с рукава перышко), груди, чуть некрасиво повисшие от того, что ссутулены плечи. Взгляд исподлобья и сильно прикушенная пухлая губа.

Если сумеет, выйдет шедевр. Надо суметь!

— Что?..

— Я говорю, я не знаю, где. Только если ты найдешь, наверное, сегодня уже не получится, — она говорила виновато, перебирая край платья пальцами.

Музыка играла тихо, вокруг топтались парочки, покачиваясь, как на палубе.

Медленно, в такт музыке к Инге пришло воспоминание о недавнем. Узкая пустая комната, скрытая от всех. Кроме Сережи Горчика, у которого есть ключи. Который друг. Он обязан понять, если она попросит, скажет правду о том, для чего ей. И что очень-очень нужно. Для Петра. Для его картины.

Она открыла рот, а горячая краска кинулась в лицо, заливая скулы и шею. Но не успела, с облегчением обмякая на легком стуле.

— Почему же не получится, — раздумчиво проговорил Петр и вдруг встал, нетерпеливо жестом поднимая и ее, — ну-ка, пойдем.

Быстро шел вдоль столиков и вывесок, она почти бежала следом, и у входа на поперечную улицу, уходящую к склону, тоже нарядную, освещенную цветными фонарями, остановился.

— Сколько сейчас? Десять, одиннадцатый час. Беги домой, когда бабушка ложится?

— Наверное, уже легла. Читает. В одиннадцать она гасит свет, ну если я уже дома.

— Прекрасно. Вон тот отельчик, как его, «Прибой» да?

— Это Никиты Алешина был, он его продал, теперь там чужие.

— Я сейчас пойду и сниму там номер, на пару дней. Все одно деньги остались, не потрачу, думал, с собой увезти остатки роскоши. А у него в номерах все входы отдельные. У меня там друзья жили, тем летом. Тебя никто не увидит. Я за тобой приду, к окошку.

Он снова посмотрел на часы.

— Допустим, в двенадцать. Пойдет? Ладно, в полпервого. Выскочишь, поймаю. А к утру доставлю обратно. В целости и сохранности. Поспишь и потом днем снова, будешь позировать.