Настроение на завтра - Семён Клебанов

Вечером Валентина пораньше уложила спать Маринку, а сама уселась на скамейке возле дома, под окнами, и молча ждала. Чего ждала, она и сама толком не знала, но сердце велело так поступить.

Надвигалась ночь, и звездный мир, переливаясь и мерцая огоньками надежды, проплывал мимо одинокой женщины, терпеливо ожидавшей любимого. Валентина не дождалась Павла, он не пришел к ней. И на другой день она опять, уложив дочку, сидела возле дома, чувствуя запахи остывшей земли. «Павлуша, — думала она с тревогой, — что мучает тебя сейчас? Если ты придешь, я успокою тебя. А если доверишь мне свое сердце, то станешь сильнее и узнаешь гораздо больше, чем может один человек».

И в это время к дому подходил Старбеев.

Валентина, испугавшись, опустила голову. Она не верила чуду и напряженно вслушивалась в шаги Павла. Мелкие камешки перекатывались под подметками его сапог.

Он неторопливо приблизился и присел рядом с Валентиной на скамейку.

— Ты не пришьешь мне пуговицы? Поотлетали, проклятые, — сказал он.

Глаза у него были горячие и бездонные.

Валентина вздрогнула, встала.

— Я все сделаю, все.

Когда они поднялись на крыльцо, Валентина услышала, как где-то недалеко заиграла гармоника. Музыкант, должно быть, был молодой, плохо знал ноты и только учился понимать их, потому что он часто сбивался и принимался играть сначала.

Догорал теплый день. Небо раскрасило простор над землей в синий ситец, и солнце уплыло за горизонт, чтобы побыть с другими людьми, еще не дождавшимися счастья.

Волнуясь, Валентина начала прибирать комнату, усадив Павла за стол, пошла на кухню, повозилась с кастрюлями, вытерла полку, уронила тряпку и заплакала от радости.

«Зачем же я плачу? Надо встать, пойти к нему и быть там».

Она взяла миску с пирожками, принесла в комнату.

— Угощайся, Павел Петрович.

— Я без тебя тут иголку с нитками нашел, а пуговиц нет.

Она засмотрелась на него и сказала, смущаясь, что рубашку надо снять, это плохая примета — пришивать пуговицы на человеке, и, не сознавая, что она делает, стала расстегивать одинокую пуговицу на груди Старбеева.

— Щекотно, Валентина. Я сам.

«Что будет? Что будет?» — думала она, глядя, как Павел снимал рубаху, оставаясь в стираной синей майке.

В одном месте, на лопатке, она заметила маленькую дырочку и решила про себя, что надо ее зашить. От Павла пахло забытым запахом мужчины — потом и еще чем-то, почти неуловимым, похожим на запах осенних листьев в лесу, когда выпадает первый снег.

Валентина взяла у него рубаху. И стала подбирать пуговки в коробке из-под леденцов.

Старбеев рассказывал ей, что хочет поступить в институт. И думает переезжать в Трехозерск. Документы уже послал. Там и работать будет, а учиться на вечернем…

Ему было хорошо и загадочно в этом доме.

— Покойно у тебя, Валя.

— Тебе нравится?

— Очень. Ты знаешь… — и он осекся, умолк от растерянности.

И тогда Валентина беспомощно, будто потеряв память, отбросила рубашку и встала на колени перед ним, уронила голову ему на руки.

— Милый мой, милый… — жарко шептала она, дрожа всем телом. — Одного тебя люблю…

Старбеев заметил на шее Валентины, чуть пониже затылка, родинку и тронул ее рукой.

За окном сгущалась тьма и убаюкивала Старбеева, который ощутил томящую усталость.

А Валентина все еще стояла на коленях, ей было неудобно и больно на крашеном дощатом полу, но она счастливо терпела, уткнув лицо в теплые ладони Павла. И неожиданно, помимо его воли, не подчиняясь ей, Павел поднял Валентину с пола и, глядя в ее глаза с обсохшими слезами, крепко поцеловал в губы.

— Я люблю тебя, Валя. Поедем вместе.

…Через месяц они переехали в Трехозерск.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Червонный вошел в тускло освещенный подъезд Старбеева и, шагнув мимо лифта, стал подниматься на шестой этаж, зачем-то отсчитывая ступени. Вскоре остановился, тронул в боковом кармане пальто четвертинку, хотел было глотнуть, но, хмуро махнув рукой, в сердцах отругал себя за дурное желание. На большой разговор идешь, Захар.

Он снова потопал наверх и, сбившись со счета, глухо бормотал: «Семьдесят два… семьдесят три…»

На площадке шестого этажа Червонный снял кроличью шапку и утер платком взмокший лоб. Рука потянулась к звонку, и палец сильно уперся в черную кнопку.

Дверь открыл Старбеев.

— Пустишь? — оробев, сказал Червонный. — Поговорить надо.

— Входи, Захар, входи.

Старбеев повел позднего гостя в просторную кухню. Они уселись за стол, прижатый к стене близ окна.

Червонный молчаливо оглядел уютную кухню, приметил старательный порядок и наконец смиренно произнес:

— Каяться пришел, Петрович.

— И много грехов накопил? — чуть насмешливо спросил Старбеев.

Червонный покивал виновато и с тревожной откровенностью сказал:

— Больше, чем думаешь.

— Многовато… Значит, верно говорят, что чужая душа — потемки.

— Чужая, — врастяжку процедил Червонный. — А ведь была своя, бляха медная. Сбился с круга. Сбился.

— Хорошо, что понял. Так, Захар, или под горячую руку высказываешься?

— Худо! Вышел срок, душа протестует.

Старбеев спросил без нажима:

— Чего ж она раньше терпела?

— А что ей оставалось делать?.. Дырявая совесть командовала, вот и терпела. Упустил я вожжи, Петрович. И уздечку забросил. Так оно и пошло. — Он поднялся, вышел в коридор, вынул четвертинку из кармана пальто и, поставив бутылку на стол, предложил: — Может, по маленькой пропустим?

— Нет, Захар. Ни к чему. Слова от водки цену теряют.

Но Червонный все же сковырнул пробку. Лицо скривилось в гримасе.

— Сколько она, проклятая, дырок пробуравила в совести, бляха медная. — И резко отодвинул бутылку на дальний край стола. — Закурю я?

— Посмоли. — Старбеев встал, приоткрыл форточку.

Червонный закурил «беломоринку» и уставился пустым взглядом в стол. Жадно затягиваясь, будто сейчас лишат его этой возможности, он зажал мундштук в худой крепкой руке. Затем еще раз сделал затяжку и спросил:

— Нашли того, кто «зубра» покалечил?

— Нет! Я бы ему голову оторвал.

— А я нашел. Вот так, бляха медная.

— Нашел?!

Червонный дернул голову книзу, склонил на голубую клеенку стола, прижал лицо к прохладной поверхности.

— Руби! — промычал он. — Руби! Не мешкай!

Старбеев схватил его за шиворот и откинул к спинке стула.

— Так будет проще. Глаза твои вижу, — не усмиряя вспыхнувший гнев, воскликнул Старбеев. — Значит, ты!

— Я!

Глаза Червонного повлажнели, крылья чуть расплющенного носа вздувались, и все лицо преобразилось, стало пепельным, неузнаваемым.

— Сволочь ты, Захар!

Старбеев почувствовал: что-то сжало его виски, и настольная лампа замерцала и на мгновение погасла, затем шумным колотьем отозвалось сердце.

— Какая же ты сволочь!..

— Выпускай пары, не жалься. Я думал, ты догадаешься. Давно прицелился ко мне.

— Было у меня подозрение, было. Но я отогнал его. Не мог представить такое. Что ж ты натворил?

— Обзывай, как хочешь. Больнее уже не будет.

— Будет! — Старбеев стукнул кулаком по столу. — «Зубра» ты не одолел. Кишка тонка. А рабочую совесть растоптал, изгадил. Как рука поднялась на свое, родное?!

— Не знаю, Петрович!

— Теперь хоть говори правду.

— Все запуталось… А этот желторотик, Вадька, бляха медная, гундосил свою присказку… Ушел ваш поезд, дядя Захар. А когда я в цех пришел, мой наряд Мягкову передали. Ну припоздал я, так я бы в субботку отработал.

— Это прогул.

— Может, мне с завода податься? Людям в глаза смотреть тошно.

— А там в темных очках будешь ходить?

Красные пятна выступили на скулах Червонного, а руки не находили себе места, дергались со стола на колени.

— Не знаю… Все рассказал… Отдай под суд!

Чтобы успокоиться, Старбеев глотнул воды.

— Ненавижу я эти «зубры», — огрызнулся Червонный, но, встретившись взглядом со Старбеевым, притих. А через минуту снова разгорячился: — Выгоняй! Суди! Уйду с завода!

— Кого стращаешь?! — Старбеев гневно вскинул голову. — Там, где упал, там и поднимайся.

Червонный заскрежетал зубами и, разведя руками, пробормотал:

— Может, я и встану, а жить-то как?

— Вот и подумай, не маленький.

Червонный надрывно вздохнул. Он очень устал, обжигающий стыд терзал душу.

В четырнадцать лет Захарка Червонный встал к токарному станку. Был он щупленький и маловат ростом. Пришлось поставить высокий настил. Здесь же, в цеху, и спал он в гамаке. Коротким был сон, почти две смены работал. Что ты видел тогда в своих сновидениях, Захарка? Отца, погибшего под Новый год сорок второго? Или дядю Сережу, его брата, так лихо игравшего на гармони и пропавшего без вести? Или шесть порций мороженого, которые ты съешь потом, в День Победы, и потеряешь голос?!