Повелитель монгольского ветра (сборник) - Игорь Воеводин

Шайка радовалась удаче, рассматривала дублоны и спорила из-за добычи: кому-то не досталось ничего.

Бек-хан и Хозяин отошли на пригорок, к самой каменной бабе.

Солнце плавило воздух, дышало сверху тысячью печей, но баба, так же равнодушно, как и тысячи лет, смотрела вдаль, поверх людских ссор и дрязг, поверх камышей, лодок и волн, лицо ее было бесстрастным, и только плотно сжатые губы выдавали затаенную горечь и вековую скорбь.

– Слушай, – начал Хозяин, – я всегда знал, что ты умный и храбрый человек. А это стоит дороже золота, сколько бы там внизу его ни было.

Бек-хан не ответил.

– Эти – быдло, человеческий материал, серая масса, планктон, – продолжал бритоголовый, – да и сынок мой тот еще слизняк. Дело, Хан, дело некому делать! Давай забудем распри, ты будешь мне правой рукой, компаньоном, другом. Неужели ты не понимаешь, что мне, по большому счету, плевать на это золото, как тебе или этому твоему шизику? Мне просто интересно делать дела. Хан, мы с тобой такое замутим! Да пойми же ты, нас мало, совсем мало, тех, кто над толпой, и мы должны наконец-то научиться договариваться, а не жрать друг друга!

Бек-хан медленно поднял свои глаза-бойницы на говорившего. В них не было ни боли, ни огня, ни отблесков внутренней борьбы. В них была только сосредоточенность.

– А что же ты не пришел ко мне с этими словами сразу? – выговорил он.

– Недооценил тебя.

– Нет. Нам не по пути.

– Хан! Ты понимаешь, что, если мы не договоримся, я буду вынужден вас убить, и тебя, и психа твоего? Я не могу жить, ожидая мести…

Бек-хан только пожал плечами.

– Что ж…

– Много там, внизу?

– Много.

– Ладно. Возьми Ферта, нырни с ним, покажи все и возвращайся. Не к лицу тебе на побегушках…

Бек-хан, повернувшись к нему спиной, начал спускаться к воде.

– Эй, Ферт! – крикнул Хозяин. – Нырнешь с ним…

Ферт заныл:

– Алексеич! Алексеич! Прикажи, чтобы бабки мои, пока нырять буду, никто не стырил…

– Ныряй, сука, не дешеви, – вполголоса произнес главарь, и Ферт понуро начал раздеваться.

Оставшись в красных синими цветами семейных трусах, он попытался распрямить плечи, дабы выглядеть грознее, но под ядовитый смех приятелей снова сдулся и побрел за Бек-ханом в воду. Хозяин подошел к Энгру.

– Встань.

Тот поднялся и повернулся к нему лицом.

– Ну что, юродивый? Жить хочешь?

– Неужели ты думаешь, что властен над жизнью и смертью? – чуть усмехнувшись, ответил тот.

– А вот сейчас и посмотрим, – очень серьезно сказал Хозяин. – Кончайте его, хлопцы. И Бека, как вынырнут.

Один из гориллообразных медленно пошел к Энгру, держа руку за спиной.

– Что же ты прячешь нож? – спросил его Энгр. – Я не баран, не испугаюсь…

Хозяин насупился еще больше и вдруг, как-то страшно хекнув, выдохнув, стал оседать. Стрела пробила ему грудь, вой дя со спины.

Изумленно обернулась горилла, и вторая стрела, пущенная с пригорка от каменной скифской бабы, вошла ему в горло.

Гнус бросился к лодке, а вторая горилла и Граф врассыпную.

Нож, старый боевой нож, кинутый с пригорка, настиг широкоплечего у самых кустов, и в этот момент Гнус выхватил со дна байды автомат:

– Ша, пацаны! – Он передернул затвор «калаша» и дал очередь веером от живота.

Бек-хан еле успел отскочить за статую, и осколки камней брызнули по пригорку.

Гнус подскочил к Энгру и упер дуло автомата тому в спину.

– Хан! Эй, Хан! – заорал он. – Ты где, падло?!

Ему никто не ответил.

– Хан! – истерично продолжал орать он. – Считаю до трех! Не выйдешь, каюк психу! Раз! – Энгр сглотнул слюну и искоса взглянул на Гнуса. – Два! – Ствол автомата дрожал.

– Эй! – раздался окрик сзади, из воды. Гнус на секунду, на полсекунды повернул голову, и Энгр, развернувшись, левой рукой схватив автомат, ребром правой ударил его по горлу, разрубив кадык.

Что-то булькнуло, глаза Гнуса начали закатываться, и он медленно осел на песок.

Подскочивший Бек-хан ударил его сзади ножом, но это вряд ли уже требовалось.

В воздухе, раскаленном воздухе, отчетливо пахло кровью.

Но все так же смотрела вдаль скифская баба, только щербинки от пуль на ее бесстрастном лице были похожи то ли на оспины, то ли на слезы.

– Эй, пацаны! – раздался дрожащий голос из кустов, и к ним медленно начал приближаться Граф. – Пацаны, это… А вам верный человек неужели не нужен? А, пацаны? Ты, это, Хан. Он – Барон. Ну а я вроде как Граф… А, пацаны? Договоримся?

7 июля 1921 года, Урга (Улан-Батор), Внешняя Монголия

– Михаил Левонтьевич, Михаил Левонтьевич! Хозяин, вы здесь? – Дородная деваха телом крупна, лицом красна, деликатно стучалась-царапалась в резного дуба дверь кабинета. – Барин! Да барин же! Люди к вам какие-то.

Рожков, доверенный пушной лондонской фирмы «Сурки Биндермана», нехотя откликнулся:

– Войди…

Он только-только успел разложить, схоронить до лучших времен по потайным ящичкам бюро красного дерева дневную выручку. Ящички закрывались со стуком. Замочки скрипели. Затейливый ключик с шелестом скользнул в карман атласного жилета. Жилет был желтый, китайского материала, но птицы на нем русские, сказочные, алконост, да сирин, да гамаюн.

– Дак люди ж к вам, Михайло Левонтьич, – скороговоркой повторила девка, – дак и люди-то – одно название… Поди, беженцы, што ли?

Рожков поморщился. Маленький, юркий, щупленький, шорт, как называли его монголы, с раннего утра он носился по ургинскому базару, вынюхивая, где бы по сходной цене закупить привозимое монголами сырье. В карманах у него всегда водилось серебро, довод для монголов решающий. Оно манило, слепило, сетями опутывало души простых и наивных детей степи, и весь базар, вся Урга, вся степь – ну, не вся, но наполовину – была в сухоньких ручках Рожкова. К вящему неудовольствию всех шибаев[47], как ургинских, рядских, так и пришлых.

Еще черти в кулачки не бьют, а уж шорт весь товар скупил, – гудели за чаем в русском трактире даурские купцы степенные, дородные, бороды лопатами, кафтаны киндяковые[48], алтабасовые[49], наопашь[50], жилетки поверх бязевых рубах.

Дак што уж, после Рожкова на базаре не пообедаешь, – вторили им староверы с Мухоршибири, ширококостные, плосколицые, волосы в скобку, армяки нараспашку, жилетки аксамитовые[51] застегнуты на все пуговки, широкие тиковые штанины пущены, свисая, вдоль «граммофона» – сапог гармошкой.

Лица красны у тех и у других, «пара чая» превращалась в седьмой-осьмой стакан. Пили с блюдец, держа их в растопыренных мясистых ладонях. Дули на блюдца, пот лоснился на медных лбах, кто пил вприкуску, кто цедя чай меж зажатого в крупных, лошадиных зубах кусочка сахара, половые же, то китайцы, то монголы, то баргуты, «вприглядку», жадно следя раскосыми глазами, как быстро тает колотая никелированными щипцами сахарная голова.

– Вс-с-с-с… – цедит чай старовер.

Даурец перевернул пустую чашку на блюдце вверх дном. Чашка стукнула.

Повинуясь звуку, «человек» – китайчонок лет десяти-одиннадцати – поставил на стол бараний бок с гречневой кашей, с рубленым луком, яйцами, да «белую головку», да чайные стаканы, протерев их подолом длинной замашной[52] русской рубахи.

Мухоршибирец глянул одобрительно.

– Кушайте, – пригласил даурец и, засучив рукава, всей пятерней отломил себе кусок.

Оно, конечно, и еда нечистая, иноверцы готовили, и посуда поганая – раскольники осквернили, но негоция дело тонкое, как бы «бобра не убить»[53], не обмишуриться, да и голод не тетка, и кержак тоже засучил рукава.

– А энтого? Того-c? – мигнул глазом даурец на штоф. – Да не сумлевайтесь, не водка, а чистый киндер-бальзам!

Но от этого угощения его визави стойко отказался.

Рожков, скользнув к выходу мимо девахи, не удержался и ухватился маленькими ладошками за ее внушительные груди. Та притворно ойкнула и вроде как запротестовала. При сунувшись ближе, Рожков скомкал ей подол и ухватился обеими ручками за огнедышащий зад.

Девка обняла его так, что хрустнули позвонки в узенькой хозяйской спинке. После, шепнула дородная кокодетка, прижимая его к себе: «Опосля, как энтих спроводишь…»

И доверенный «короля сурков», как звали Биндермана на лондонской пушной бирже, напевая «Гром победы раздавайся», спустился вниз.

Четверо посетителей – трое мужчин и одна женщина, плохо одетые, изможденные и явно голодные, – ждали его в гостиной.

– Михаил Леонтьевич, здравствуйте, – в пояс поклонился один из них, молодой человек лет тридцати. – Не помните меня, Михаил Леонтьевич? Федора Демьяныча, купца второй гильдии Носкова, сын, дела с вами имел…

– Помню, помню, – нахмурившись и брезгливо сторонясь от придвинувшегося к нему человека, выговорил Рожков. – Да вы садитесь, садитесь, господа! – спохватился он и уселся в кресла сам.

Гости опустились на стулья.

– Позвольте, батюшка Михаил Леонтьевич, спутников моих представить, – начал гость. – Купец первой гильдии Шнуров, адвокат иркутский Келлер и вдова полковника Сокова, Клавдея Алексеевна…