Этажи села Починки - Сергей Лисицкий

Когда пообедали и все разошлись по машинам, Романцов тоже не вытерпел, поехал сначала в третье, а потом и в первое отделение.

Наталья помогла Матвеевне убрать посуду со стола, потом они обедали.

Давно Наталья не ела полевого борща, который Матвеевна готовила не в печке, что имелась на стане, а специально на костре, в небольшом котле, — и готовила-то на соломе с кизяком, дрова так и остались лежать. На дровах, по мнению Матвеевны, «скус вовсе не тот получался».

Чем-то давним, как воспоминание детства и юности, повеяло на Илюхину, когда она вдыхала аромат полевого борща, дышащего жаром и степным дымком. Ей вспомнилось, как вот так же однажды они вместе с учительницей всем классом выходили в послевоенные годы на прополку свеклы и вот так же обедали в поле…

— Спасибо, теть Паша, за обед. Давно не приходилось вот так на воздухе.

Наталья засобиралась в дорогу. И уже отъехала далеко от стана, но все никак не могла вспомнить: о чем-то она думала, чтобы обязательно не забыть, а вот о чем — и забыла. «Ага, вот о чем, — вспомнила, — Митрию Агату Кристи?.. Не Агату ему надо. Чтоб ему такое подобрать…»

Она перебирала в памяти своей книги, имена писателей, в чьих произведениях показывалась бы судьба, сходная с их, с Митрием трудной судьбой, и чтобы все там заканчивалось… она сама еще не знала, как должна бы заканчиваться такая книга. На память приходила «Анна Каренина» Толстого — не то, «Воскресение» — вовсе… Она думала, думала и не могла ничего придумать. Ладно, время есть, что-нибудь еще припомню, успокаивала она себя. Оглянулась — кругом ни души. Все пашни, пашни, пашни. Лишь далеко впереди чуть виднелись крыши и верхушки деревьев совхозной усадьбы.

21

У Федора Лыкова был отгульный день за работу в одну из суббот, когда он перевозил срочный груз из Петровска в Воронеж. Сперва он думал употребить его, этот день, для рыбалки на Гаврильских плесах, где всегда водились добрые караси и карпы, потом его сбил с толку сосед по дому парикмахер-старичок, вернувшийся накануне с полной корзиной белых шампиньонов, которых, по его Словам, тьма-тьмущая в лесополосе, что разделяет земли Петровска и Починков. Но ни на рыбалку, ей на грибы он так и не попал, а укатил вдруг в Починки, и вот почему.

С тех самых пор, как только колхозы объединились, а Починки вошли в состав совхоза «Рассвет», запала в голову Федора неотвязная мысль: как бы не прогадать, как бы вернуться обратно, с тем, однако, условием, чтобы иметь приличную и вполне соответствующую его запросам работу и, конечно, квартиру в строящихся домах. (Свой дом он успел-таки продать.)

Признаваться в том, что он согласен, более того — хочет вернуться в Починки, Федору не хотелось. Как об этом скажешь, когда всякий раз подчеркивал свою принадлежность к городу? Не хотелось ему признаваться в этом не только Митрию или кому другому, но даже до поры до времени и самому Романцову. Не хотелось, а надо. Иначе как ты будешь осуществлять свой замысел? Лыков прекрасно понимал все это, однако говорить пока ни с кем еще не решался, выжидал чего-то. Решил исподволь вести тихую разведку.

Первым делом он зашел, конечно, к Митрию, сразу же, как появился в Починках.

— Как где? — повторила Марина его вопрос относительно Митрия. — На работе, где ж ему быть.

— Тьфу ты, — выругался Федор, он совсем упустил из виду, что сегодня же рабочий день. Думал, как и у него, — у всех выходной.

От дома Смириных Федор направился к сельмагу, с надеждой кого-нибудь встретить. Все равно делать нечего, а времени хоть отбавляй. И точно: не успел он войти в лавку, как лоб в лоб столкнулся с завклубом Витькой Культеповым, Культприветом.

— А-а, коопторг, привет, привет…

Культепов, как и Федор, скучал от безделья в этот теплый весенний день. И верно: а что ему делать? Афиша, извещающая об очередном фильме, висела еще со вчерашнего дня. Лозунг к Первомаю, который он начал писать на кумаче, натянутом на подрамник, мог и подождать. Время терпело. Витька не любил и не мог действовать по принципу: не откладывай до завтра то, что ты должен сделать сегодня, — скорее наоборот. Вечером — другое дело. Вечером-то и начинается как раз работа у завклуба. Тут надо и киномеханика настроить, чтобы сеансы прошли без сучка без задоринки, как говорится, и за контролером-билетером проследить — не дай бог безбилетников напустит ползала. Да мало ли забот вечером? А сейчас до вечера еще далеко, можно и расслабиться.

— Башка трещит после вчерашнего, — откровенно признался Федору Витька.

Лыков безразличным тоном, как бы между прочим, обронил:

— Башка не ноги, поболит — и перестанет.

Однако вынул из кармана серебряный рубль, ловко подбросил его и так же ловко поймал. Федор прекрасно знал, что у Витьки больше полтинника нет и никогда еще не было, потому и протянул ему именно рубль, верно рассчитывая, что тот возьмет портвейн за рубль тридцать семь, а на остальные горсть карамелей. И не ошибся.

Знал он и то, что тот будет разливать сам, и обязательно у него получится так, что хоть на полстакана, но ему, Витьке, перепадет все-таки больше. Такой уж он человек.

Об этом знали все в Починках. Если Витьке доводилось выпивать втроем, то он обязательно ухитрялся выпить полный стакан, а его партнеры соответственно каждый по две трети. Вчетвером — все равно он выпивал почти полный, а другие по половине — соответственно. И лишь, когда впятером — тут уж он снисходил до двух третей, а остальным меньше чем по половине.

Витька исходил из таких соображений: с одной стороны, собственная якобы занятость, а потому спешка, и опасность выпивок в неположенных местах — с другой. Особенно эффектно получалось, когда приходилось распивать на троих. Происходило это примерно так: Витька брал бутылку в руки, распечатывал ее и, оглядываясь по сторонам, говорил: «Скорее, а то как бы кто не пришел!.. — и тут же наливал товарищу далеко не полный стакан. — Скорее!» Тот, тоже озираясь, выпивал, а Витька тут же наливал другому, причем ровно столько, сколько и первому. (Практика в этом деле была безукоризненной.)

Себе тоже наливал быстро, но только уже полнехонький стакан, льющий почти через края, приговаривая: «Ох, ошибся малость…» — при этом его хитрые глазки, светились всегда довольством.

Было, правда, еще и так, когда он, перед тем как разлить, произносил: «Я — бегу, некогда, скорее!» — при этом наливая себе первому опять-таки полный стакан, залпом выпивая его, а оставшееся передавал товарищам. Но это был у него единственный вариант, отличный от первого, все, на что была способна его фантазия.

Вот и сейчас, когда они прямо из магазина вошли в закусочную, Культепов сказал:

— Скорее, пока никого нет.

Буфетчица Катя была не в счет. Витька с ней на дружеской ноге.

— Ох, руки дрожат, — пожаловался Культепов Федору, налив себе, как всегда, полный до краев стакан.

Федор даже внимания на это не обратил, его занимало другое.

— Слушай, давай-ка сходим на стройку поглядим, — предложил он опешившему Витьке.

— На какую стройку? — не понял Витька.

— Ну, где дома совхоз строит.

— Пошли, — охотно согласился тот, ему куда ни идти.

У строителей — перекур. Кроме четверых штукатуров, среди строителей были две починковские женщины и Андрей Пинчук, которого все величали почему-то не иначе как Андреяном, который был умелым плотником, печником и сапожником.

Федор с Культеповым подсели к нему. Закурили…

— И кого ж тут селить будем? — спросил Лыков как бы между прочим, подчеркивая этим самым «будем», что он тут не чужой.

Пинчук, затянувшись, добродушно посмотрел на Федора:

— Начальство, должно, поселится. Мне, к примеру, так и не к чему это. И в своей избе проживу за милую душу.

Культепов стал вслух перечислять.

— Значит, директор и главный агроном — раз. Три заведующих — два. Главный инженер и зоотехник — три. Ну, и допустим, парторг — четыре. Вот, как раз восемь квартир…

— У них и свои дома неплохие, — заметила одна из женщин.

— Тогда кого же селить?

Федор внимательно следил за разговором.

— Я, к примеру, так считаю, — размял и выбросил окурок Андреян, — ни к чему тут эти дома. А то хотят четырех- да пятиэтажные ставить… Ни к чему…

— Все равно перестроят наши Починки — и не узнаешь, — отозвался все тот же женский голос. — Вот уж при моей-то памяти сколько изменений.

— Да-а, — поддержал ее Андреян.

— Бывало, на нашей улице всегда трава какая зеленая была! Выйдем полотна стлать, на муравушку так и ложим. А теперь где та трава? Машинами выбили — одна пыль в три столба. Куда тут полотна стлать-белить.

— Верно, — согласилась с ней другая женщина, — зато хлеба сейчас чистые. Раньше, я даже помню, во ржи осот да овсюг, а еще раньше — отец рассказывал — и того хуже было. Зато теперь — красота. Не верится даже, что такие хлеба чистые-пречистые.