Напряженная линия - Григорий Костюковский

Плоты выплыли неровной шеренгой на середину реки и заколыхались, освещенные ракетами. Плюхаются, в воду мины, два плота перевертываются, над рекой всплывают человеческие головы, торопливые руки хватаются за бревна.

Шумит река, светится и пузырится. Трое солдат гребут, а я посматриваю из-за бревна, распуская с барабана кабель. Плотик медленно двигается вперед. Ругается Пылаев, работая обломками доски. Раненый рулевой, чертыхаясь, держится рукой за ягодицу и привстает на локте:

— Ну куда же я такой?

— Ложись и молчи! — кричит Пылаев.

Солдат прилег, заохал.

— Пылаев, перевяжи, и пусть рулит, — прошу я.

— Ну, не канючь, не канючь, чуть царапнуло, а ты уж раскис, — успокаивает Пылаев солдата.

Я окинул взглядом освещенную ракетами реку. Через нее плыли десятки плотиков. Мне вдруг захотелось пить, я лег плашмя и стал черпать воду горстью. Вода теплая, теплая. На миг вспыхнула далекая картина детства. Сами собой закрылись глаза. Я плещусь в воде…

Мы вылезли на берег мокрые. Залегли. Бильдин, командовавший десантом, подполз, прошептал:

— Милый, сейчас ползи вперед. Подползешь к обрыву, бросай вверх гранату — и к немцу в траншею, только без криков.

Я подключил телефон к проводу, проведенному через реку, и доложил Оверчуку:

— Находимся на правом берегу, идем дальше. Дайте огня по траншеям.

Солдаты молча взбирались на крутой берег. Мне временами казалось, что силы исчерпаны и не то, что участвовать в рукопашной схватке, но даже наблюдать за ней я не могу. Но сил хватило. Вскарабкавшись почти до самого верха, я бросил гранату.

Где-то впереди, совсем близко, орали в темноте немцы.

Вместе с солдатами я спрыгнул в траншею.

Пылаев подключил телефон. Подошел Бильдин. и взял трубку.

— Товарищ комбат! — попросил он. — Дайте беглого минометного на бугор, за траншеи метров сто?

— Вот так, хорошо, — сообщил он несколькими минутами позже, когда послышались разрывы наших мин.

Наш много на своем веку повидавший провод лежал на дне реки, и, хотя слышимость была плохая, он оказал большую помощь при форсировании.

Наша артиллерия перенесла огонь подальше от берега, противник прекратил ответную стрельбу.

— Драпанули фрипы, — сказал Пылаев.

Появился Перфильев, он форсировал реку с соседним батальоном. Подошел ко мне, положил руку на плечо и очень тихо, по-братски сказал:

— Сережа, ты жив… Как я рад! Думал — не встречу. — Он убрал ладонь с моего плеча. Наши руки встретились в горячем пожатии. До сих пор я помню эту минуту.

Наступило утро.

Солдаты вылезали из только что отбитых ими у врага траншей и шли на запад. Весь берег Днестра, направо и налево, — в человеческих фигурах. Строились батальоны, выходили на шоссе Могилев-Подольск — Бельцы. Позади еще курился гаснущими пожарами освобожденный город, у временного наплавного моста грудились торопливые обозы.

И с этого дня началось. День и ночь — марш-преследование. Гитлеровцы убегали к Пруту, не давали себя догнать, но успевали напоследок пакостить в селах и городах: там сожгут дом, там изнасилуют женщину, здесь угонят скот.

Тянулась залитая весенним солнцем бессарабская степь. Она в холмах, лесов почти нет, всё полоски, полоски единоличников. На полях зеленели озимые хлеба, подымалась молодая трава. В ней пели весенние птицы.

В пути нас нагнал Бильдин. Он ехал на паре волов, в длинной молдавской каруце. Прославленный командир пулеметной роты покуривал трубку с длиннющим мундштуком, сплевывал в сторону, мурлыкал под нос песенку; всем своим видом он напоминал мирного чумака из тех, что когда-то колесили со своими обозами по украинским шляхам.

— Ну, как тебе эта земля нравится? — подошел я к нему.

— Мученица. Сорняки ее давят да межи. И народ на такой земле — мученик.

— Народ колхозы и здесь создаст, — сказал я.

— Создаст, — согласился он. — В этих местах — простор для тракторов: равнина. — И, вынув трубку изо рта, запел:

— Ох, вы кони, вы кони стальные…

В небольшом городке состоялся привал. С походных кухонь раздавали обед, подоспевшие обозники искали сено, овес для лошадей.

В двухэтажном домике с готическими башенками по углам разместился КП полка. Оверчук попросил меня сходить туда за почтой для него. Я охотно согласился.

Я шел по выложенной камнем улице и по профессиональной привычке обратил внимание на телефонный провод.

«Дивизионная линия», — подумал я. И не ошибся. На углу улицы увидел Нину Ефремову. Когда я к ней подошел, она, подняв с земли телефон и штырь заземления, сказала:

— Внутренний порыв был, товарищ лейтенант.

— Научились отыскивать? — спросил я.

— Научилась.

— Значит, стали настоящим связистом.

— А вы что, свою линию здесь проверяете?

— Нет, иду за письмами.

— А мне не от кого ждать, — Нина погрустнела. Я понял: вспомнила о матери.

Она стояла рядом со мной, я видел полуприкрытые ее глаза, голубые, влажные. А на носу, с маленькой горбинкой, уютно разместилось несколько веснушек, крошечных, очень идущих ей.

— Да и мне, если бабушка или солдат Сорокоумов напишут, получаю, а так тоже не от кого.

— Совсем, совсем не от кого?

— Да, — просто сказал я.

Нина помолчала, потом, переложив в другую руку железный штырь, чуть слышно проговорила:

— До свиданья, — и подала мне руку.

Ее маленькая ладонь на прощанье согрела меня, и от этого в сердце осталась особая нежность.

Я пошел к штабу полка, а Нина — на ЦТС. На пункте сбора донесений я забрал почту на весь батальон и среди груды писем нашел письма себе — от бабушки и Сорокоумова. Бабушка радовалась, что мы наступаем: «Я по карте слежу, где ты идешь, Сережа». Я представил, как бабушка, надев на нос пенсне с черным шнурком, водит по ученической карте старческим дрожащим пальцем.

От Сорокоумова письмо было лаконичное: «Поправляюсь, скоро приеду в часть».

Давай, старикан, приезжай… Будем с тобой тянуть линии в Трансильванских Альпах, через синий Дунай, вдоль берегов лучистого Балатона. Путь наш лежит через страны Восточной Европы в Южную Германию.

На улице я подошел к группе солдат, окружившей Перфильева. Майор вслух зачитывал сводку Совинформбюро, только что принятую по радио.

— Итак, — говорил он, — до государственной границы нам нет больше водных преград. Впереди только река Прут.

В толпе солдат стоял Пылаев. Лицо его светилось радостью.

— Поздравьте, — встретил он меня.

— С чем?

— Зуб запломбировал. Кончились Колькины мучения.