Воспоминания о передвижниках - Яков Минченков

   Гостям приходилось соглашаться с объяснением автора и хвалить, и тогда тот успокаивался и ворчал лишь: "Нет, вы действительно так, то есть как сказать..."

   После обеда -- кофе, табак и воспоминания.

   Спрашиваю: -- Ефим Ефимович, скажи, кто ты такой есть?

   А Ефим: -- То есть откуда произошел?

   И с вводными, вставными словечками рассказывал:

   -- Родители бедные, семья, помогать надо, поступил из средней школы в департамент окладных сборов. Ну, да как тебе сказать -- и сам плохо работал, а тут еще помогать другому пришлось, который совсем ничего не делал, а только свистал.

   -- Кто же это свистал?

   -- Да все тот же Чайковский! Со мною сидел, лентяй, не записывает входящие, а знай -- насвистывает! Ну, при сокращении штатов нас первыми с ним и выгнали. Свистун поступил в консерваторию, а я бродил вокруг Академии художеств, близко от дома, и поступил туда. А потом на конкурсе в Обществе поощрения получил премию за картину. Выбрали в члены передвижников, вот тут, конечно, оно того, лучше, то есть, как тебе сказать...

   Через двадцать лет, по рассказам Брюллова, Волков в его доме встретился с Чайковским. Тот сразу узнал Ефима Ефимовича:

   -- Это вы, Волков?

   -- А это ты, Чайковский?

   Чайковский повис на тонкой шее пейзажиста Волкова, а тот автору "Онегина" прямо в ухо нескладным голосом запел: "Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни".

   Растрогались до слез.

   Волков -- народник, большой, по-тогдашнему, либерал -- не мог простить, что некоторые передвижники, хотя бы с разрешения общего собрания Товарищества, поступили в императорскую Академию художеств профессорами.

   "Царскими лакеями стали", -- скрипел Ефим. Однако и ему посыпали зернышко, он прикормился им, попал на удочку и воздал должным образом "кесарю кесарево". И он, как все, надевал фрак при посещении выставки царем, целовал ручки у княгинь и, более того, ездил с князьями, ел, пил с ними и пел песни. Тонкая ниточка -- крупицы, сметаемые со стола высочества, держали и либерального Волкова некоторое время около двора. Завел банковскую книжку текущего счета и расписывался на своих чеках.

   "Так было, -- вспоминал Волков.-- Сижу я на даче в Новой Деревне. Подъезжает придворный экипаж, адъютант прямо ко мне. Ну, конечно, говорит: "Это вы пейзажист Волков?" -- "Это, между прочим, говорю, я".

   Адъютант, действительно, говорит: "Его императорское высочество князь Сергей Александрович прислал меня к вам для переговоров, не согласитесь ли вы поехать с князем в Палестину в качестве художника-иллюстратора на один-два месяца и сколько за это хотите".

   Ну, я вижу, что оно того... интересно, так сказать, но только в аренду, напрокат... Поеду, говорю, но не за плату, а так: если что напишу, то князь может потом купить по ценам выставки.

   Адъютант уехал, а потом снова приехал и говорит: "Ладно, князь согласен".

   В назначенный день, перед вечером, приехал за мной придворный экипаж и тележка с орлами за вещами. А я купил дюжину белья, думаю -- жарко будет, потеть придется, шляпу с пробками, как у англичан на картинке, и ящик красок. Все взял с собой в экипаж, а тележка с орлами порожняком поехала.

   Прямо на вокзал, купе отдельное.

   Ночью у окна на сквозняке продуло, флюс, щеку раздуло и лице перекосило так, как на карикатуре Маковского, где я изображен апостолом Павлом с подвязанной щекой.

   Утром надо представляться князю и княгине. И представился...

   Княгиня как глянула -- к губам платок, слезы от смеха на глазах, а я говорить не могу, только пальцами показываю на рот и щеку. Оно, действительно, было того, как тебе сказать... Ну, поехали дальше в Одессу. Там уже стоял для нас пароход Добровольного флота "Кострома". Князь Сергей был председатель Палестинского общества. По всем церквам на это Общество деньги собирали. В Палестине на Елеонской горе храм строили, и князь ехал на освящение этого храма. На одну дорогу Общество двести тысяч отпустило, то есть князь сам взял, хотя и без того все даром давалось -- и пароход и люди.

   И чего только не было на пароходе: и скот, и птица. Дойные коровы для молока и ослицы для дам, чтоб учились ездить на них, как придется в пустыне.

   Мне приставили двух матросов для услуживания. Один сапоги чистил, а другой мои папиросы таскал и говорил все: "есть!". Спрашиваю: "Где табак?" А он пустую коробку подает и тоже говорит "есть". Я уже ничего не говорил ему, потому как посмотрел на их житье -- тоже ой, ой, ой! Попробовал писать на пароходе княгиню на ослице -- ничего не вышло. Матрос, что папиросы мои курил, ткнул пальцем в сырой этюд и спрашивает: "Скажите, выше степенство, где ее высочество и где осла?" Вижу, что мне, пейзажисту, за фигуру браться не следует.

   С парохода вышли было на берег и поехали на лошадях и ослицах в Мекку, Пустыня, проедем немного -- остановка, а впереди уже караван прошел, и на остановке большой шатер разбит. В нем диваны, кресла, ковры, завтраки, обеды, лед, шампанское. Но пришлось с дороги, вернуться: турецкое правительство не ручалось за спокойное путешествие. В то время было огромное стечение мусульман на праздник Магомета, и нам рискованно было ехать в гущу фанатиков.

   Ну, Палестина, -- это, действительно, сторона! Ну как тебе сказать? Позвольте, что это такое. Вышел я на балкон в Назарете, где родился Христос. Лунная ночь, звезды, тишина. А вот, говорят, Христа и совсем не было. А я думаю, что тут жители все Христосы -- такой город, такая ночь и, как тебе сказать, -- поэзия, что ли, сплошная.

   Выпили мы и в Назарете, как на всех остановках. Вижу одно: плакали денежки, что по церквам в жестяные кружки собирали, а за путешествие так можно перепиться, что и Елеонской горы не увидишь.

   Едем дальше в Иерусалим. Опять мы, мужчины, на лошадях впереди, а дамы на осликах позади.

   Первый раз в жизни ехал я верхом на лошади. Арабский конь -- не конь, а какой-то черт: дрожит и ноздрями фыркает. Из-за горки показались арабы. Мой конь, как увидал их лошадей, -- свернул с дороги и прямо к ним. Сперва рысцой, а потом вскачь. Я бросил повода, уцепился за гриву, чтоб не сорваться. Шляпа слетела, борода по плечам развевается. Лечу, не знаю куда. Арабы стали убегать, мой черт за ними. Один из переводчиков, турецкий офицер, за мной поскакал. Мой конь оглянется -- видит, что за ним гонятся, -- еще быстрее понесется. Вот была скачка.

   Влетели в какое-то арабское поселение. Я мокрый, запыхался. Мне вынесли что-то вроде кислого молока. Это у арабов так полагается: путнику жажду утолить. Выпил -- отлегло. Переводчик догнал, говорит: "Зачем вы поехали за арабами? Здесь кочуют разбойничьи племена, могли вас ограбить". -- "Благодарю покорно, -- отвечаю ему, -- разве я поехал? Это ваш чертов конь сюда меня занес".