Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1 - Михал Огинский

Затем я отправился к Феликсу Потоцкому и князю Сапеге, великому канцлеру литовскому: первый был маршалком конфедерации в Короне, а второй – в Литве. Оба заверили меня, что в генералитете никогда не вставал вопрос о секвестировании моих земель. Первый даже, казалось, был возмущен действиями, которые были предприняты против меня и подобных которым не было провинциях Короны. Второй резко осудил поведение семейства К….х и добавил, что никогда не подписал бы акт, лишавший собственности его соотечественника, связанного с ним кровными и дружескими узами.

Все собрание приняло решение отменить секвестр, но, чтобы сделать это, нужно было аннулировать акт, которым это решение было утверждено. Несмотря на все поиски, этот акт не был найден. Секвестр был утвержден только личным приказом великого гетмана, оригинал которого я сохранил. Вот его точный перевод: «Шимон К…, великий гетман литовский волеизъявлением нации и т. п. и т. д. Во исполнение решения Тарговицкой конфедерации, приказываем всем гражданским властям воеводств и округов, где расположены земли Михала Огинского, меченосца, кавалера орденов Белого Орла и Святого Станислава, наложить секвестр на все вышеупомянутые земли; поручить управление ими лицам, для этого назначенным, и употребить, если будет необходимость, военную силу для выполнения этих распоряжений».

Все мои возражения были бесполезны, так как генералитет конфедерации утверждал, что не имеет права отменить решение, которое не он принимал. Я был вынужден еще раз обратиться к великому гетману: тот вел себя уже гораздо спокойнее после тех уступок, которых его брат потребовал от меня. Он заявил, что действовал таким образом по секретному приказу князя Зубова, и добавил, что секвестр моих земель не может быть отменен, пока я лично не отправлюсь в Петербург, но обещал мне там свое содействие.

Мне не оставалось ничего другого, как предпринять это путешествие. Но я смог его осуществить, по многим личным причинам, лишь в декабре, а до тех пор мои имения продолжали разоряться и опустошаться.

После того как король решился подписать акт Тарговицкой конфедерации, во всех воеводствах и округах были немедленно предприняты меры по принуждению жителей к принесению клятвы и присоединению к этой конфедерации.

Каждый человек, начиная с самого короля, был обязан признать, что действия конституционного сейма были актом деспотизма, что новая конфедерация представляет собой спасение для Польши и Екатерина II является гарантом польской свободы. Был назначен крайний срок – 15 августа, – после которого никакая подпись не могла быть более поставлена. Было предпринято перемещение военных частей и общее сокращение армии. Увольнялись от службы офицеры и даже целые солдатские корпуса, которые считались ненадежными из-за их приверженности конституции 3 мая. Остаток армии был разделен на малые дивизионы, которые были окружены русскими частями, превосходившими их по численности, и находились под их наблюдением. Многие военные были отправлены в отставку без содержания. Их также лишили наград, заслуженных ценою крови. Наконец, охрана арсеналов была доверена только русским.

Конфедераты создали генералитет, который должен был руководить всеми действиями конфедерации. Его состав и деятельность определялись в польских провинциях Феликсом Потоцким, Ржевуским и Браницким, а в Литве – Коссаковскими.

Вначале в состав генералитета были определены лица, которые не вызывали большого недоверия, но большинство из названных лиц отказались делать то, что от них требовалось. Многие отказались сразу от предложенной должности, другие – через несколько дней после согласия ее принять. Тогда второй выбор пришелся на лиц, ослепленных личными интересами и отличавшихся рабским подчинением приказам сверху.

Составленный таким образом генералитет сразу отметился сомнительными действиями и возмутительным злоупотреблением той властью, которой сам себя облек. Так, он начал с отмены всех решений, принятых на последнем сейме. Была распущена полицейская комиссия. У военной комиссии отняли полномочия по взаимодействию с армией – их передали двум гетманам. Были отменены комиссии охраны порядка и управления делами, которые до того находились в их ведении. Чиновников, назначенных сеймом, сместили с должностей. Обычный ход работы судейских трибуналов был прерван – их заменили трибуналами конфедерации, обязанными судить в соответствии с данными им инструкциями. Несмотря на то что сам подбор членов этих трибуналов уже мог обеспечить определенные решения, генералитет все же опасался, что они будут слишком умеренными, и оставил за собой право решения в последней инстанции. И наконец, говоря и действуя от имени свободы, генералитет запретил печатать что-либо против любого из актов, опубликованных по его приказу, и велел строго наказывать нарушителей его приказов.

Маршалок сейма Малаховский был известен своей преданностью, честностью и патриотизмом, великий маршалок литовский Игнаций Потоцкий имел все качества государственного деятеля и идеального министра, Коллонтай соединял в себе образованность и организаторские таланты со смелым характером. Эти люди должны были держать ответ перед генералитетом. Общее неодобрение этой процедуры и вызванное ею возмущение побудили генералитет посчитаться с общественным мнением и не устраивать гонения на них. Впрочем, это не помешало генералитету проводить в жизни другие свои планы, направленные на уничтожение всего, что было учреждено конституционным сеймом, чтобы стереть, насколько то было возможно, даже воспоминание о конституции 3 мая.

Не приходится все же утверждать, что три главных двигателя Тарговицкой конфедерации Феликс Потоцкий, Ржевуский и Браницкий руководствовались исключительно личными выгодами и потому пожертвовали Польшей. Эти трое не испытывали недостатка ни в чем – ни в богатстве, ни в почестях. Уязвленное самолюбие, гордыня, амбиции, ложные понятия о подлинных интересах страны, боязнь уменьшить свое состояние вследствие новшеств, вводимых в Польше, и, наконец, уверенность в могуществе России, вера в великодушие императрицы и в ее заинтересованность в судьбе польской нации – исключительно таковы были мотивы их действий. И хотя от этого они не стали менее виновны, надо признать, что они совершили гораздо меньше злоупотреблений в самой Польше, чем в Литве – семейство Коссаковских: эти простерли свою власть абсолютно на все. Надо отдать справедливость и Феликсу Потоцкому, который считал постыдным заниматься сведением личных счетов и не соглашался с бесчинствами, творимыми в этой провинции, хотя и не мог их прекратить.

К тому времени главы конфедерации получили в Петербурге заверения, что российская армия будет использована только для восстановления порядка и спокойствия в Польше и что никакой речи о новом разделе не будет. Однако направление, в котором продвигалась эта армия – минуя Великую Польшу, – рождало подозрения, что имеют место какие-то частные договоренности между Россией и Пруссией. Вскоре в этом можно было убедиться: началось продвижение прусских войск, но при этом русские войска не сделали ни шагу, чтобы им помешать.

Побуждаемый обращениями жителей, страдавших от прохождения русских войск, генералитет передавал их жалобы генералам и посланникам, но не получал от них удовлетворительного ответа и потому вынужден был передать 10 декабря 1792 года ноту в Петербург. В ожидании ответа оттуда он не уставал повторять полякам, что во всех их несчастиях виноват только конституционный сейм, что все эти беды – временные и, как только конституция Речи Посполитой будет восстановлена, русская армия уйдет.

Феликс Потоцкий, похоже, сам был в этом настолько убежден, что даже назначил комиссию по составлению этой республиканской конституции, которая должна была вернуть полякам те права и свободы, которыми пользовались их предки.

Глава II

Приблизительно в это же время я отправился в Петербург, куда и прибыл 22 декабря 1792 года.

Эта великолепная столица являла собой само величие и роскошь. Внушительный вид Екатерины, превосходство ее ума внушали страх и трепет всем, кто к ней приближался. Самый блистательный двор Европы производил сильное впечатление, равно как и присутствие здесь самых изысканных иностранцев. Несмотря на все это, я чувствовал себя в Петербурге гораздо менее скованно и принужденно, чем это было со мной в Бресте.

Я был представлен императрице, которая приняла меня предупредительно и любезно. Мое самолюбие было польщено тем, что для представления ей я был приглашен вместе с иностранцами, а не вместе с депутатами Тарговицкой конфедерации – те прибыли несколькими днями ранее, чтобы засвидетельствовать императрице почтение к ней польской нации. Я был еще более удовлетворен, когда увидел, что в лучших салонах Петербурга делают явное различие между делегатами Тарговицкой конфедерации (их старались избегать) и теми поляками, которые вынуждены были приехать в столицу по личным делам, – эти встречали здесь изысканный и любезный прием.