Охота на гусара - Андрей Белянин

– Не лишай меня, Александр Самойлович, моих заблуждений, – с изумлением глядя в красивое лицо его, тихо выдохнул я. – Оставь меня думать, что великодушие есть душа твоих дарований. А жестокие вымыслы – суть производное завистников твоих.

– Жестокость? – ещё более меня изумился он. – Да какая же жестокость может происходить из уничтожения военного противника?! Москва пылала в руках захватчиков, земля стонала под пятой их, разве же избавление от грозных орд Наполеона может быть милосердно-слюнявственным? Великодушие, проявляемое в бою, – дарование мгновенной смерти-с!

– В бою – да, но не пленённых же…

– Да отчего же?! – Взор Фигнера был добрым и приятным. – Пленный враг – всё одно враг, остальное – предрассудки-с!

– Французов не дам! – уже начиная заводиться, твёрдо ответствовал я.

– Да разве вы не расстреливаете пленных-с?

– Боже меня сохрани! Хоть вели тайно разведать у казаков моих.

– Жалка же мне такая доблесть, – приторно вздохнул он, разворачиваясь ко мне спиной. Но тут уж я железной рукою, поймав за эполет, развернул его к себе лицом, требуя немедленных извинений.

Фигнер был столь ошарашен поступком моим, что стоял столбом, пока я, не стесняясь выражений, лепил ему прямым текстом всё, что думаю об алчности его к смертоубийству. Пару раз порывался он схватиться за пистолеты, но вовремя останавливался пред суровым кулаком моим. В те поры, презирая дуэли дворянской чести, я мог без предисловий начистить ему физиономию, коей он, вне всякого сомнения, сильно дорожил.

Нас разнял великодушный Сеславин, умоляя перед лицом общего врага забыть о личных недоразумениях. Я ушёл красный от ярости, Фигнера тоже трясло, но секундантами он не грозился – знал, как я стреляю… Опасаясь, как бы ночью не похитил он пленных моих, я велел скрыть лейб-жандармов в небольшой сторожке на опушке леса, приставив к ним охрану из трёх казаков и урядника Крючкова…

Мы много говорили о Фигнере – сем страшном человеке, проложившем кровавый путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Он нашёл славу, бесчеловечно погубляя пленных отнюдь не по причине опасности, а, наоборот, освободясь от оной. Доподлинно известно, что он был истинно точен в донесениях своих и действительно забирал и истреблял по триста и четыреста низших и высших чинов. Армейская канцелярия всегда сомневалась в его успехах, полагая, что столько можно «набить» лишь на бумаге, но он делал сие на деле! Таковое поведение вскорости лишило его лучших офицеров, противившихся бесполезному кровопролитию. Верно с ним оставался лишь унтер-офицер Шианов, типаж тёмный, неустрашимый и кровожадный по невежеству своему.

В ночь возвратились разъездные мои, доложив, что в селе Ляхове и близлежащей Язвине расположены два сильных неприятельских отряда. То был славный корпус генерала де Ожеро, с двумя тысячами человек пехоты и частью кавалерии. По коротком совещании было решено атаковать противника. Но так как три наших объединённых партии составляли не более тысячи двухсот человек разного сброда конницы, восьмидесяти егерей и четырёх орудий, то я предложил пригласить на сей удар графа Орлова-Денисова. Фигнер и Сеславин дали добро, и всё тот же Храповицкий помчался навстречу генерал-адъютанту со следующим письмом: «Ах, граф, прошу меня простить, я вёл себя бестактно! Но дело серьёзное, и честолюбие моё простирается лишь до черты общего пользования. Вот вам пример – врагов много, нас мало, а драться хочется! Поспешите к нам, берите всех под своё начальство и – ура! С богом!» Надеюсь, на ровной столбовой дороге наш Сусанин доставит донесение в нужные руки.

Утомясь от дел и нервов, в ту злопамятную ночь я лёг спать рано. Завернулся в бурку и захрапел было от всего сердца, как в сон мой вмешалась новая личность. Но кто это был – рука дрожит, и перо царапает бумагу, а на глаза наворачиваются невольные слёзы благоговения…

– Гамар джоба, Дэнис Васылыч, друг сэрдешный!

– Пётр Иванович… не может быть…

– Может, дарагой, может, – тепло улыбнулся Багратион, протягивая мне ладонь свою, кою я не преминул пожать обеими руками. Никто никогда не мог бы доставить мне большей радости, чем явление во сне покойного друга и благодетеля.

– Господи, у меня и слов-то нет… ну хоть, как вы ТАМ?

– Харашо, – мягко высвобождая руку, ответил он. – Я ведь ТАМ пачти гэрой, мучэник за Отечество, да! Люды приятные вакруг, пагаварыть есть с кэм, падумать тоже есть…

– А мне не хватает вас… Да что мне – всей России!

– Вах! Нэ надо так, что ты… ТАМ другие законы и приаритэты, зэмная слава мала значыт. На тэбя свэрху сматрю, маладэц ты! Врага бэй, никого нэ слушай, о чэсти помни – она и ТАМ в цене…

Я хотел спросить что-то ещё, но благородная фигура уже таяла в той же сияющей дымке, из которой и появилась.

– Нэ сэрдись, дарагой, савсэм забыл, за чэм шёл… Тэбе чэсть спасать нада!

– Неужто и вас мой прапрапрапрадедушка послал? – повесил нос я. Оставалось развести руками и извиняться за старого маразматика. – Вот ведь родственничек, нет чтобы покоиться с миром…

– Пачэму так прэдков нэ уважаешь? Зачэм слова такие гаваришь?! Никто мэня нэ посылал – сам к тэбе пришёл! Нэ спи! Бэги давай, спасай француза, э?!

– Какого француза? – не сразу осознал я.

– Каторого днём взял, шесть штук! Всэх спасай, нэ то савсэм бэда…

– Пётр Иванович!

– Иды, гусар, тэперь твоя охота будэт…

Последние слова прозвучали уже как бы из ниоткуда, отразившись в ушах моих набатным звоном. Чёрт побери, неужели какая-то страшная напасть может угрожать шестерым безоружным пленникам? Но ведь они под охраной, французы их не отобьют, а наши… Нет, не может того быть! Чтобы Александр Самойлович Фигнер пал настолько низко, решившись под покровом ночи похитить пленных моих, прикрываемых моими же казаками?! Сие обозначало бы поднятие оружия супротив своих же соплеменников!

В ужасе от одной мысли о том я вскочил на ноги, схватил верную шашку и опрометью бросился бежать к дальней сторожке. Боевые друзья мои спали сном праведным, и будить их по одному подозрению вряд ли было бы по-товарищески. Зимняя ночь сияла далёкими звёздами, едва различимыми сквозь верхушки сосен, дремотно вздрагивали кони, от согласного дыхания бригады моей густой пар недвижным облаком клубился над притоном.

Во всём царила сонная тишь, нарушаемая очень одиноким мной, прыгающим по сугробам к указанной цели. То есть сторожка была лишь местом, а целью – спасение пленных французов от… от… кого?! Этот жизненно важный вопрос я как-то не успел уточнить у покойного князя, но не всё ли равно, кто именно намерен на сей момент угрожать беспомощной жандармерии. Главное – не допустить дикого произвола!

И вновь в башку упрямо лез Фигнер! Может, у меня уже навязчивая идея по поводу этого имени? Ведь какой бы он ни был злодей, вряд ли стоит приписывать оному все планируемые, но несвершённые военные преступления. Есть же в душе его и что-то хорошее… хоть немного… надеюсь.

К стороннему бревенчатому сарайчику я подобрался с тыла, выдохнувшись, как пожилая дворняга с языком через плечо. Нет, братцы, гусарам надлежит сидеть в седле, а бегать за них должны всё-таки лошади! Выхватив из ножен клинок, я, проваливаясь по колено в снег, обошёл сторожку, выйдя к дверям. Внутри должны были находиться пленные под охраной моих казаков. Дверь запора не имела, но на первый взгляд всё вроде бы было чинно-мирно…

Горели два фонаря в медной оправе, французы дрожали в углу под попоною, жалко прижавшись друг к другу в надежде спастись от лютой русской зимы. Ха, мне так, например, после пробежки даже жарко было! И вообще, за всё время партизанствования моего ни один гусар или казак и позорного насморку не подхватил, а эти жабоеды, видите ли, мёрзнут…

Оборотясь к сидящему в другом углу уряднику, я толкнул оного в плечо, но тот, к изумлению моему, мешком повалился на бок. Убит?! Но нет, по счастию, страшная догадка не оправдалась: Крючков дышал. Пьян, подлец?! Однако же, принюхавшись, я не уловил дразнящего аромата сивухи. Трое же казаков рядом лежали в столь же бесчувственных позах. Что же могло приключиться за столь непродолжительное время? Словно какой-то могучий колдун наслал на бдительных донцов беспробудный сон, не пробиваемый никакими пиками. В тот миг гнев мой на них был велик и ужасен, но единственно осторожный хруст снега за дверью заставил меня развернуться, и вовремя же…

Из-за косяка высунулась острая волчья морда! Пресвятые угодники, волка такого размера я не встречал ни-ко-гда! Натуральный крокодил, право слово, я таких в петербургской Кунсткамере видел. Огромные челюсти, казалось, были способны перекусить пополам корову, а оскаленные клыки были длиной в мою ладонь. Внимательно принюхиваясь, он поднял на меня горящие круглые глаза размером чуть меньше пушечных ядер. Я стоял столбом, едва не выпустив из рук обнажённую шашку. Волк удовлетворённо рыкнул, покосился на спящих казаков и повёл носом в сторону французов. Я был готов к появлению любого врага, но о таком звере мы с Багратионом не договаривались…