Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Непроходима земля олонецкая, сопротивляется, сколь может. Гнус да комарье облепляют стрельцов несметным облаком, гады ядовитые норовят ужалить, зверье разное по рекам человечины взыскует. Страхи, одни страхи! Побежали и стрельцы. Куда глаза глядят. От сей дикости да смертности неминучей, не дожидаясь гибели. А гибель грозила им отовсюду — из-за каждого кусточка, из чащобы, обступавшей их со всех сторон, из зеленой муравы, проваливавшейся под ногами со зловещим чмоканьем, от которого холонуло сердце.

А по ночам над болотами горели синие огни, словно глаза каких-то существ. Бывалые люди называли их кикиморами. Кикиморы-де манят человека, подмигивают ему: ступай ко мне, здесь покойно. А там трясина, топь.

— И ведь креста они не боятся, — рассуждал воевода Неёлов. Не решился послать людей разведать. Бурчал: — На погибель нас сюды послали. Надо воротиться. Где тут их найдешь, ослушников? Пущай крестятся двумя перстами, по мне, никакого греха в этом нету.

Повернули назад. Из четырехсот стрельцов в команде осталось двести двадцать. Остальные бежали.

Были лазутчики от Выговского общежитья. Тайно следили за командой. Вернулись с радостной вестью:

— Подались назад. Одну пушку утопили.

А вскоре и беглые стрельцы пожаловали. С пищалями.

— Примите нас, православные, мы за двуперстие, против никонианской ереси… — И закрестились двумя перстами.

Люди добрые, отчего не принять, воинская наука ведома, обучат молодых. А пока стали насыпать вал, а где жидко — частокол городить.

Пищалей было теперь шесть, а вот огневого припасу мало. Нашелся умелец среди стрельцов пороховое зелье ладить. Совсем стали довольны — простое то дело.

Отлили медную пушчонку — так, более для важности. И ядра медные — благо меди выплавляли много, а девать ее было некуда.

Было становище, пустынь, стал поселок: ни деревня, ни село — поселок, а лучше сказать — острог, не казенный, однако, а староверческий.

Старики на солнце бороды грели, молодые работали. Работы — невпроворот. На всю зиму долгую дровишек заготовить, скласть в поленницы для просушки. Очистить круг острога землю под пахоту, вскопать, засадить, корни выкорчевать, избы новые рубить.

Избы. Не простое это дело — избу ставить. Не всякий лес пригоден, более ель да сосна, в коих смолы много. С зорькой принимались валить лес, разделывать его, волоком тянуть на место.

Каждому работа есть. Детишки и те топорами машут, сучья обрубают.

А Васька знай свое мастерит, Герасим ему потакает. Потому как выходят у Васьки образа с ликами все благообразней. Формы режет из мягкой березы. Она податлива, глину принимает. Потом стал пробовать без обмазки обходиться: зальет медь в форму да в купель. Поначалу опасались: пар ровно порох взрывался.

— Гляди, ошпаришься, — пугал его Герасим.

— Не-е. Я сунул и убег, — весело отвечал Васька.

— Ишь, каково ловко! — дивился Герасим, разглядывая еще теплую Васькину иконку. — Богоугодное дело зачать можно. Позову старца Савватия, пусть свое слово скажет.

Старец Савватий взглянул на Васькино художество, пожевал губами, пощипал кончик бороды, потом подержал его в руках, как бы прикидывая на вес. И, подумавши, молвил:

— Оно можно, да. Старайся. Богоугодное дело разовьем. Ежели, конечно, соблюдешь пристойность в ликах.

Позвали на совет и старца Германа. И он одобрил.

— Токмо тонкости более придай.

Увлекся Васька. Василием стали звать, уважительно. Пристали к литейному делу Васильевы погодки: Степан, Ивашко да Мартын. Началось меж них состязание: кто искусней форму вырежет.

Поначалу с Васькой никто не спорил. Все опытней да лучше. Набил руку, вестимо, опыт — важность.

Мало-помалу прижились кресты да образки. Над дверьми в избах, на церковных крестах. Литье становилось все искусней — всяк норовил сделать лучше. Прибивались к литейному ремеслу все новые и новые силы. Уж обнаружились настоящие мастера, чье художество по тонкости можно было приравнять к ювелирному.

Старцы поначалу отказывались святить литые иконки.

— Так, вроде как забава, — бормотал старец Савватий. — Непривычное это дело. Осудят.

— Да кто осудит-то? — ярился Герасим, стоявший по-прежнему во главе литейной мастерской — теперь уже мастерской. Были мастера, были подмастерья, были и ученики, этих все больше. — Чисто да гладко сделано. К никонианам за благословением не пойдем, все едино. Наше это дело, выговское, коли нету изографов да всего потребного для иконописания, мы его наладим.

Признание пришло наконец. И Савватий святил литые иконки по десятку в день. Сначала сюжеты были просты: Спас, Богородица с младенцем.

Но литейщиков брало за живое. Резали помногу фигурок, выхвалялись друг перед другом. Оловянные тарелки, ложки, многая другая утварь — все пошло в тигли, где плавилась медь.

Богоугодный ли промысел? Иные из старцев сомневались. Все-таки можно ль сравнить с иконами старого письма? Там на молящегося глядели ясные глаза, проникавшие в душу. Там божьи храмы гордо высились и праведники с воздетыми руками взывали к молящимся. Глядя на старую икону, хотелось творить молитву. А тут что? Игрушки. Иной раз не поймешь, кто есть кто.

Иконы старого письма излучали тусклое сияние, свет божественного духа. А эти?

— О, Господи, — взывал Герасим, — где сыскать изографов, кои могли бы писать на досках яичными красками? Где сыскать эти краски и все другие материалы для иконного письма? А тут все наладилось, и материал вечный, в огне не горит, хоть из огня и вышел.

— Прибредут, даст Господь, — рек старец Иосиф. — К нам в общежитье разный народ пристает. Бегут к нам люди праведного жития. Есть таковые и среди изографов.

— Э, отче, ждать-пождать, когда рак свистнет. А тут у нас все наладилось, прилепились к делу робяты и меж собою спорят, чей лик тоньше, божественней. Васька вон придумал и как украшать доличное, слово такое вызнал: глазурь. Смешивает камушки особые, рудознатец один показал. В огне плавятся, синим либо киноварным цветом остекляются, ложатся на металл ровно краска. Покажь-ка, Василий, опыты твои.

— Не больно удачно покамест выходит. Однако цвет играет, словно бы огонек горит.

И взаправду, глядит старец Иосиф и дивится: светится по-разному огнистый состав. Проба пока что, а сулит новую красоту открыть.

— Хорошо бы тебе, Василий, к мастеровитым мужикам пробраться да у них ихние приемы выведать. Слыхал я, что есть такие мастера в граде Великом Устюге да и в Ростове Великом близ Ярославля. Отче Савватий благословил бы тебя на такое дело. Верно, опасное оно, отпускной бумаги при тебе нет. Но мы бы тут кой-какой казны тебе подсобрали. Во вознаграждение за научение.

— Я бы рад, дядя Герасим, однако боязно. А вдруг схватят да начнут пытать, откуда взялся, да зачем, небось, беглой, от боярина утек… Станут бить кнутовьем.

— Да ты парень не видный, малец, одним словом, не привяжутся. Зато сколь выиграет наше ремесло. На всю Русь пойдет. Потекут к нам алтыны да рубли. Слава, опять же.

Старец Иосиф ухмыльнулся при этих словах.

— Слава, говоришь? Опасная то слава. Мы все беглые, все в розыске, царь Алексей шлет команды воинские для нашего погубления. Добро забрались мы в непроходимую глухомань. Да не самые страховидные враги государю. Врагов у него, на наше счастие, хватает: шведы, поляки, татары — напирают со всех сторон. Бунтовщики опять же на Волге.

— Отче Иосиф, ты правду говоришь, так-то оно так. Дак ведь мы уже далеко зашли в своем художестве и надоть его еще более возвысить. А как? Варимся в своем горшке. Василий бы понаторел, понабрался бы уменья. Вот слыхал я слово такое, финифть. Для украшения серебра да бронзы, что мы выпекаем. Нам, отче Иосиф, уж назад ходу нет. Коли положено начало столь высокому художеству, надобно его доводить до вершины.

— Пожалуй, — вяло согласился старец, пощипывая свою бородку. — Да ведь жалко мальца: а не ровен час, никониане изловят на муки.

— Ловок Василий, да разумом не обделен. Не попадется.

Боязно было парню: шестнадцатый годок шел ему. Жил среди своих. А тут — одному пускаться в дальний путь. Заробел, попросил в товарищи друга Игнашку.

Были они одногодки и по художеству однодумы. Ободрали всю бересту близ общежития. Разглаживали свитки, гладкая сторона становилась бумажным Листом, угольком рисовали лики: старцев, друг друга, зверей. Герасим судил, наставлял:

— Крупно выходит ладно, а пробуй мельче, и сходство сохранить.

Порою пробовали воспроизводить житийные иконы. Чтобы в клеймах мелкоту легко разобрать можно было. Достигли-таки.

— Молодцы! — хлопал их по спине Герасим. — Вам бы изографскую науку превзойти, вот был бы толк.

Снаряжали их в путь, почитай, всем миром. Наставляли: молодо-зелено, к жизни успели краешком прилепиться, а она велика да полна искушений и опасностей.