Рассказы - Лазарь Осипович Кармен

Но вот лицо это вдруг наклонилось над ним, коснулось его щетинистой щеки своими мягкими светлыми волосами и спросило:

— Ну, как чувствуете себя?

— Ах!.. Наташа!

Он хотел приподняться на постели, схватить ее руку и прижать ее крепко к своей груди, но что-то помешало ему.

Какая-то тяжесть оттягивала его спину. Он точно пришит был к постели.

Наташа нагнулась к нему еще ниже и ласково проговорила:

— Не надо шевелиться. Будьте спокойны.

— Где я? Что со мною? — спросил он, почувствовав вдруг ноющую боль во всем теле.

Он видел теперь Наташу совсем как в тумане.

— Ранен?

— Да. Но не беспокойтесь. Рана не опасна…

Иван Федорович сощурил глаза и стал мучительно припоминать что-то.

Он совершенно забыл теперь про Наташу и окружающую его обстановку.

Но он не мог припомнить ничего цельного и стройного.

В отяжелевшем мозгу его вертелись какие-то обрывки.

То он видел какого-то человека, взбирающегося на фонарь.

Вот он взобрался, снял с головы котелок, взмахнул им и стал говорить что-то толпе.

Что он говорит?

— Товарищи! Товарищи!..

Человек этот потом исчез, и на его месте появился Прохоров.

Чудак! Сидя на продырявленном диване, он нажаривал «Барыню».

И дальше!..

Дальше… Мрак. Из мрака этого, как из бездны, высовывались кровавые языки.

Все теперь в голове у Ивана окончательно спуталось, перемешалось, и он от досады чуть не заплакал, как ребенок.

Вдруг до него донесся чей-то голос:

— Иван!

Он вздрогнул и увидал опять Наташу.

— Вам пора принять опять лекарство.

Она отлила из синеватой бутылки в массивную серебряную ложку какой-то жидкости и поднесла ему.

Он покорно втянул ее пылающими губами и почувствовал необыкновенную легкость.

Голова посвежела, и память вернулась к нему.

— Вам больно? — спросила она.

— Да… Тут, — простонал он тихо и указал на грудь. — Что же это такое?! Опять ложь, провокация?

Она угрюмо молчала.

Он горько усмехнулся и сказал:

— Мало ли что!.. Сегодня свобода, а завтра — пожалуйте ручку — и в участок… Знаете, как у нас…

Он повернулся к стене и глухо зарыдал…

За что?!

— Ваше превосходительство, за что?! — вопрошал, заметно рисуясь, как актер, несмотря на адскую боль в полости живота, возводя глаза к небу и простирая руки, Емельян Спиридонович Лапшев — пристав Вознесенского участка.

Он лежал в постели, в белой сорочке, под шелковым голубым одеялом, с большими перламутровыми пуговицами, небритый, распухший, некрасивый.

Вчера, когда он мчался на своем рысаке по Иннокентьевской улице, ему вдруг пересек дорогу какой-то юноша, с виду рабочий, и многократно благословил его браунингом.

Две индифферентные пули пролетели мимо — одна ударилась о крыло пролетки и, сплющенная, упала на землю, другая зарылась в шину, зато остальные три, пышущие злобой и местью, шлепнулись с каким-то злорадством в его округлый, любовно взращенный им живот и произвели там страшное опустошение.

Лапшев умирал.

— За что, за что, ваше превосходительство?!

Вопрошаемый градоначальник, упитанный мужчина в генеральском мундире, стоял у его изголовья. Он чувствовал какую-то неловкость вблизи этого умирающего человека и старался не глядеть на него.

В ответ на причитания Лапшева он бормотал что-то вроде:

— Ну, успокойтесь, я доложу о вас, и вас обязательно представят. — Бормоча, он в то же время думал: «А что, если и меня также… того?…»

Из-за широкой спины его выглядывал, вытянув длинную шею, словно желая выскочить из узкого мундира, глистоподобный Аполлон Иванович Шесть — чиновник особых поручений. Пьяные глаза его с любопытством оглядывали пристава.

В ногах умирающего стояла жена его — Иллиодора Трофимовна, смазливая, осчастливленная мещаночка с бойкими, но в данный момент скромно потупленными грустными глазами. На длинных ресницах ее трепетали две слезинки и, несмотря на все усилия ее, не могли скатиться. А в широко раскрытых дверях толпились несколько околоточных, хмурые и озлобленные, агенты, вестовой и прислуга.

Околоточные вдруг расступились и пропустили брандмайора. Стройный, точно в корсет затянутый, красномордый, напомаженный, он вошел мягко, поблескивая своими лакированными ботфортами и каской, которую держал в правой руке на отлете.

На середине комнаты он остановился, крепко прижал каску к груди и почтительно поклонился градоначальнику, после чего ловко поймал поданную ему пухлую руку и так же почтительно пожал ее. Он затем пожал руку вдове и чиновнику и, едва касаясь ковра ботфортами, подошел к постели. Лапшев улыбнулся ему печальной улыбкой. Он продолжал играть.

— Поглядите, что они со мной сделали! Ловко обработали!.. А?! — простонал Лапшев.

Жирные губы его при этом и подбородок запрыгали. Лапшев знал, что он должен умереть, но он не хотел умирать.

И как умирать, когда лишь теперь начиналась его настоящая жизнь?! Его ожидало столько радостей, удовольствий!

Жизнь же его до сих пор разве можно было назвать жизнью?!

В далеком прошлом он тянул лямку мелкого писаря при участке и агента, а потом околоточного надзирателя. Сколько неприятностей перенес он! Порядочные люди сторонились его, как зачумленного, старшие третировали его. Когда приезжал член какого-нибудь посольства или абиссинская миссия, он простаивал на дежурстве, как дурак, у ворот гостиницы до поздней ночи.

И вот наконец, после долгих страданий, ему повезло. Он выскочил в пристава. Зто случилось прошлым летом.

Он теперь в почете и всем доволен. У него орловский рысак — Ахилл, на котором он каждый день, по утрам, с треском лупит на рапорты к его превосходительству, пятьдесят тысяч в банке, дань, собранная за последние три года с обывателя, рецидивистов и проституток, и маленькая дачка на морском берегу.

Понятно, что он мог бы обзавестись дачей в пять раз больше этой, но сейчас было неудобно. Вот если он надумает когда-нибудь бросить службу, тогда дело другое…

Умереть!.. Это была бы такая несправедливость, тем более что на дворе сейчас весна. Солнце горячее так и хлещет в окна и заливает всю комнату, за окном цветет акация, щебечут ласточки.

Конечно, акация, ласточки — все это вздор, но все же он чувствовал весну…

— Сахарное мороженое! — заливался где-то далеко, в глухом переулке, чей-то тенорок.

А в соседнем доме уличные музыканты наигрывали на скрипке и арфе «Ласточку»:

Ветерок чуть колышет листочки,

Знойным паром объята земля.

Аромат распускают цветочки,

Где-то ласточки песня слышна!..

Лапшев заметался на постели, как подстреленный.

— Что с вами? — спросил брандмайор.

— Папочка! — бросилась к нему жена.

— Ничего, — ответил Лапшев глухо.

Он потом повернул голову вбок, как птица, зарылся носом в подушку и тихо заплакал.

Этим обстоятельством воспользовались градоначальник и чиновник и потихоньку улизнули из комнаты. На смену им вошли Иван Иванович