Отряд - Алексей Евтушенко

— А зачем оно вам? Во-первых, это ваша гарантия возвращения домой, а во-вторых, у вас должно быть свое Милосердие, не сварожье. Просто вы, наверное, утеряли его так же, как мы когда-то…

— Черта с два, утеряли, — мрачно подал сзади голос Майер. — Не было у нас никогда никакого Милосердия Божьего. Всегда, всю свою историю, люди воевали друг с другом. Вам, сварогам, хорошо. Мы вам отдадим ваше Милосердие, если, конечно, получится, вы тут же все помиритесь и вернете нас на Землю. А на Земле, между прочим, нас поджидает бо-о-ольшая бойня!

— У каждого свой путь, — спокойно заметил Митта. — У сварогов свой. У вас, людей, свой. Кто знает, быть может, когда Милосердие будет освобождено, мы, свароги-горцы и звездные, как-нибудь сумеем вам помочь… Ведь мы разумны. А разумные должны помогать друг другу.

— Хорошо излагаешь, — не унимался Майер. — Только что-то я не заметил, чтобы вы, разумные, особо помогали друг дружке. По-моему, все как раз наоборот.

— Это оттого, что мы утратили Милосердие Бога, — терпеливо пояснил сварог. — А теперь должны его вернуть. С вашей помощью.

— И с божьей! — хохотнул Шнайдер.

— Не понял, — обернулся на ходу проводник.

— Я говорю, что уповать нужно не только на нашу, но и на божью помощь, — разъяснил свою мысль Курт. Митта задумался и некоторое время шел молча.

— Нет, — промолвил он наконец. — Бог уже однажды оказал нам помощь, подарив свое Милосердие. Теперь мы сами обязаны обрести его вновь.

— Как же, «сами»! — съязвил Валерка Стихарь. — Нашими жизнями и автоматами — это теперь называется «сами»… Ловко устроились, нечего сказать!

— Да, сами, — упрямо подтвердил сварог. — Мы нашли вас и сделали вам предложение. Обстоятельства сложились таким образом, что вы не смогли отказаться. Так что в данном, случае вы, являетесь как бы орудием в наших руках, уж простите за такое сравнение.

— Да назови хоть горшком, только в печь не суй, — хмыкнул Вешняк.

— Это вам бог подарил свое Милосердие, — неожиданно прогудел Малышев, — а нам он ничего и никогда не дарил.

— Так что мы вполне можем рассчитывать на его помощь в нашем трудном деле! — подхватил Шнай-дер. — А то как-то несправедливо получается.

— Бога нет, — авторитетно сказал Велга — ему, убежденному атеисту, не нравился этот разговор. — Бога нет, и тебе, Михаил, сей факт должен быть хорошо известен. Как не стыдно, в самом деле… Ты же учился в советской школе!

— Это у вас в России его нет, — вступился за бога Дитц. — А у нас в Германии очень даже есть.

— Знаем мы вашего бога, — криво усмехнулся Алек-сандр. — Маленький такой. С челкой. И усики щеточкой. Даже фамилию его настоящую знаем. Шикльгрубер, кажется?

— У нас Шикльгрубер. У вас — Джугашвили, — пожал плечами Хельмут, и свет факела оранжево блеснул на его плетеном погоне. — Признаться, не вижу разницы, если уж ты переводишь разговор на эту тему. Тем более что Сталин, насколько мне известно, тоже маленького роста и носит усы.

— Ты товарища Сталина… — начал было, закипая, Велга и… умолк. Ему неожиданно пришла в голову мысль, что этот высокий белобрысый саксонец, в сущности, прав. Он припомнил смутные, полные намеков и недомолвок, разговоры родителей о ежовщине, репрессиях, голоде в деревне… Да что разговоры! Он и сам на всю оставшуюся жизнь запомнил кошмарное и кровавое лето 41-го года, окружение, в которое попала их стрелковая дивизия под командованием недавнего командира батальона, тридцатилетнего Владимира Белякова, человека, несомненно, храброго, но, к сожалению, недалекого и малоопытного, погубившего в результате и себя, и дивизию.

Он был назначен комдивом в мае 41-го прямым приказом Сталина после того, как исчезли неведомо куда и безо всякого следа и прежний комдив — герой Гражданской войны, и начальник оперативного отдела дивизии, и ее же начштаба.

Отчего-то возникла перед глазами сцена из спектакля по пьесе Константина Симонова «Парень из нашего города», который ставили старшеклассники его школы перед самой войной, и зазвучала в ушах реплика главного героя: «Я признаю на карте мира только один цвет — красный».

Это были новые мысли, которые раньше просто не могли прийти ему в голову. В другое время, там, на Земле, Александр бы испугался и заставил себя думать, например, о футболе или о женщинах. Но здесь, за неизвестно какое количество световых лет от родной планеты и страны, такому страху не было места.

«Чем мы, в сущности, отличаемся от немцев? Они стремятся к мировому господству, мы мечтаем о мировой революции. Разве это не одно и то же? Фашизм приговаривает к уничтожению целые народы: евреев, славян, цыган. А мы… мы приговариваем к уничтожению только буржуазию. Ну и еще разных там ее пособников, саботажников, вредителей — врагов, в общем. Но это и понятно — революция должна уметь защищаться. То есть получается, что мы не против какого-либо народа или народов, а против только эксплуатации человека человеком и, как следствие, против буржуазии. А что есть буржуазия? Правильно. Буржуазия есть класс. А класс, он везде одинаков — что в Америке, что в Германии. Ну, почти одинаков… Так меня, во всяком случае, учили, и я в это верю. Не-ет, не прав Хельмут. Парень он, конечно, хороший и отличный товарищ, но они все же там все, бедняги, оболванены геббельсовской пропагандой… Мы, советские люди, несем народам мира справедливость, свободу, равенство и братство. Бывают, конечно, и у нас перекосы, но от этого никуда не денешься — никто и никогда за всю историю человечества не шел по нашему пути, а значит, возможны и ошибки. Фашизм же ошибок не признает и несет миру только одно — смерть. Смерть и господство арийской расы над всеми другими. Не все, конечно, в Германии фашисты, и таких жалко. Вот Дитц, например, да и Майер, и Шнайдер…»

— Скажи, Хельмут, — обратился он к Дитцу, — ты член национал-социалистической партии?

— Нет, — покачал головой обер-лейтенант. — У нас во взводе нет нацистов. Да и в роте тоже. Пойми, Саша, мы — вермахт, а не СС, и воюем потому, что нам так приказали. А ты коммунист?

— Нет, — отчего-то смутился Велга, — только комсомолец. Я думал об этом, но все считал, что мне еще рановато вступать в партию, не заслужил. Хотя мне и предлагали.

— Не заслужил: — задумчиво повторил Дитц, внимательно и как-то оценивающе посмотрел на Александра и вдруг, улыбнувшись, хлопнул его по плечу. — И не вступай — мой тебе совет. Мне тоже предлагали. Но лучшая партия, как говаривал мой отец, это партия собственной головы и сердца — они никогда не обманут.

Отряд шел весь день.

Длину пройденного пути можно было только приблизительно определить по часам, потому что здесь, под землей, понятие «день» утрачивало свое прямое значение.