Юность в кандалах - Дмитрий Великорусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пришла весна
Под конец 2006-го года на новом корпусе начался ремонт. Арестантов переводили из одной камеры в другую, пока их прежнее пристанище ремонтировали. Переезжали даже обиженные хаты, так 606 стала людской хатой.
Весной 2007-го года ремонт затронул и нас. Когда всю хату заказали со всеми вещами, мы начали думать, что камеру раскидывают. Но вертухай нас успокоил, сказав, что мы переезжаем на время ремонта. Новым жилищем стала камера 610.
Шесть один ноль оказалась гораздо просторнее нашей предыдущей хаты. Если шесть ноль восемь была на девять мест, то шесть один ноль была на одиннадцать. Помимо стандартных двуярусных, двуспальных и одноярусных кроватей, здесь был особый двуярусный двуспальный шконарь! Мы с Фанатом сразу оккупировали первый ярус этой шконки, над нами расположился Фил, а Змей лёг в другом конце хаты на первый этаж одиночного танка. Головная часть нашей шконки, которую я сразу занавесил со всех сторон полотенцами и одеялами, была впритык к стене, а справа от шконки стоял дубок, и можно было лёжа смотреть телевизор.
Почти сразу после переезда, раздался цинк по трубе — нас подтягивали семёрки на связь. К раковине подтянулся шнифтовой Седой. Открутив трубу, он прислушался.
— Кто говорит? — раздалось оттуда.
— Тот, кто тебя еб*т и кормит! — ответил Седой и заржал.
В трубе настало недоумённое молчание. Собеседник, привыкший к тюремным порядкам, явно не ожидал такого ответа. Но затем, придя в себя, разразился ответными ругательствами.
— Слышь, ты кто?! Ты что, во мне п*дора увидел?! Поясни за свой базар! — не мог уняться оскорблённый арестант.
— Да пошёл ты на х*й, п*дарас! — сказал ему в ответ Седой.
Мы подорвались к нему и прогнали от раковины. Долго же мне пришлось вести переговоры с их смотрящим, чтобы за Седого не поднимали вопрос. Объяснил ему, что Седой пропитый дурачок, привыкший так глумиться у себя на централе, и к местным порядкам ещё не привык. Смотрящий пошёл на встречу и вопрос замяли.
В этом был весь Седой. Через какое-то время, он переехал от нас на копейки, и там в кабуру орал взрослякам, что он по жизни вор, прекрасно зная, что ворами являются только те, к кому делали подход и утвердили это имя. В этот раз вопрос замять уже не получилось, да и никто не впрягался за дурачка. Спросили с Седого как с самозванца и отстранили от воровского.
Пришла весна. Наша хата была в углу корпуса, и окна выходили сразу и на юго-восток, и на юго-запад, поэтому камера почти всегда освещалась солнцем. Я уже год сидел в неволе и сердце рвалось на свободу. Из окна хаты можно было видеть какую-то территорию, похожую на оптовую базу. И каждое утро там громко играла одна и та же музыка. Сначала Михаил Краснодеревщик, от которого тащился Бахарик, а затем, знакомая мне ещё по воле, околофутбольная группа Clockwork Times, альбом «Бойцовский клуб». Хотя на свободе я CWT[153] и не любил особо (так как их слушали в основном «патлатые мальчики» — новое поколение околофутбольщиков), но в неволе, в виду нехватки любимой музыки, я просто балдел и быстро полюбил новую хату.
Один из таких патлатых околофутбольщиков весной пополнил нашу хату. Заезжает с воли парень, весь на кежуале[154], лет пятнадцати-шестнадцати. Худой, волосы ниже ушей, как у хиппи. Видит нас, видит мои партаки в виде рун, и говорит: «Слава Руси!». Я в хохот, думаю вообще зелёные офонарели, что только не сделают, чтобы на тюрьме вписаться в коллектив.
— Что за беда[155]? — спрашиваю.
— Сто одиннадцатая, часть четвёртая, — отвечает парень.
— Кого завалил?
— Ч*рку!
Оказывается, этот патлатый парнишка по имени Макс, которого у меня на районе постригли бы насильно гопники, был футбольным фанатом, топил[156] за ФК Спартак и считал себя националистом. «Ну, — думаю, — Скатились!» В моё время ультрасы[157] были бритоголовыми, носили бомбера и ботинки. Ближе к 2005 году некоторые сменили ботинки на кроссовки и стали предпочитать спортивный кежуальный стиль, но всё равно выглядели как мужчины. А тут заезжает такой патлач, худой как палка, и сидит при этом «по теме». Ну что с таким делать? Обрили мы его.
Весной попёрли письма. Пришло письмо от сестры, где она вложила свою фотографию. «Выросла как!» — подумал я: с фото на меня смотрела уже совсем взрослая девушка. Пришло письмо от девушки Хаттаба, где она тоже вложила своё фото, которое я отогнал ему по дороге. Потом, конечно, пожалел, можно было сходить на сеанс. Шучу. Так же пришло письмо от знакомого. Надо заметить, что до этого, да и после, мне никто, кроме родителей и сестры, не писал. Это были единственные весточки не от родственников, и когда ответил на эти письма, ответа от адресатов так и не дождался. Кроме сестры, разумеется.
Но, несмотря на мизерное количество писем, к году отсидки у меня скопилось немалое количество фоток.
На малолетке была традиция: подписывать друг другу фотографии на память, присланные с воли. Мне подписывать было нечего, а фото своей сестры, я понятное дело никому не дал бы, но зато вовсю подписывали мне. Подписи были в духе: «Братухе Сухому на долгую память, о том как сидели вместе в хате 608 на М-Ке[158] 5-го Ц.[159] и шатали режим! С Искр. Ар. Ув. и Бр. t[160] от Васи Пупкина». Большинство фоток были в основном с девушками: подругами, бывшими и нынешними девушками, но иногда были и фотки самих сокамерников. Например, у меня была фотка от парня по погонялу Метро. Этот двухметровый увалень, родом из города Волжского Волгоградской области, приехал посмотреть Москву, и умудрился прямо в центре, недалеко от Красной площади, в метро на Охотном Ряду, кинуть какого-то парня на телефон. За делюгу и получил своё погоняло в тюрьме. Метро был весёлый, но туповатый. Именно он бил мне партак на шее, который я до сих пор не свёл и не перебил.
Девушки почти не ждали малолеток на свободе.
