Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Жена Костицына Маша любила готовить, на стол ставилась не только трехлитровая бутыль самогона, а к ней сало, хлеб и картошка, но и подавалось что-нибудь редкостное – рыба, запеченная с грибами, зажаренная на вертеле дичь, пироги с лесными ягодами – всё из добытого или собственноручно собранного самим Костицыным. Сойдясь, гости степенно поминали друзей, которых уже не было на этом свете, но потом шаг за шагом жизнь брала свое. Они принимались что-то рассказывать, читать стихи, спорить. Пока речь шла об общих знакомых, Костицын, несмотря на больную печень, не пропускал ни одной рюмки, пил на равных со всеми, а тут перебирался в кресло и, слушая нас, как в детстве, успокаивался, засыпал.

Среди старицких подопечных Костицын особенно отличал гомельского учителя литературы Исакиева. Этот Исакиев был членом известного на всю страну объединения палиндромистов, одним из идеологов которого был Храмов. Он друг нашей родни – Михаила Стависского. С Храмовым вместе Исакиев проходил обвиняемым и по так называемому «большому процессу палиндромистов», причем оказался едва ли не главным фигурантом. Причина проста – при обыске у него изъяли почти стостраничную собственного сочинения палиндромную пьесу «Потоп», которую в Гомеле пытались поставить в местном драмтеатре, даже довели дело до генеральной репетиции, и лишь тогда обком спохватился. Суть пьесы сводилась к тому, что, едва гнев Божий иссяк, воды ушли, всё отыгралось назад. Человек не желал помнить о Всевышнем, снова грешил, не зная удержу. Исакиеву еще повезло, что он получил десять лет лагерей. Обвинения были серьезные, в числе их следующее: цель произведения, которое на равных можно читать слева направо и справа налево – убедить наших людей, что ход истории обратим и скоро Советская Россия вновь сделается романовской монархией.

Следователь был убежден, что сочинения палиндромистов есть прямой призыв, оправдание контрреволюции, попытка доказать, что она естественна и неизбежна. Во время допросов, которые были очень тяжелые, Исакиев всё это на себя подписал и, оказавшись в лагере, продолжал додумывать то, в чем обвинялся. Прежде составление палиндромов было для него игрой, но теперь он видел, что в палиндромах и вправду скрыт большой политический смысл. Что это не просто порядок букв, выпавший, как кости, а нечто важное, идущее от Самого Всевышнего. Среди прочего рассказывал о греках, которые на своих могильных камнях делали палиндромные надписи, вдобавок ниже в нагробной плите выдалбливали чашу для воды, и она еще раз, как зеркало, оборачивала эпитафию.

Брошенный вскользь намек следователя помог Исакиеву прийти к выводу, что освобождение крестьян при Александре II и наша революция есть Исход и Возвращение в Египет. Путь оттуда и путь туда всегда через Красное море, и дело милости Божьей, а то и случая, кто – евреи, или египтяне, или и те и другие погибнут, захлебнутся в его водах. Египтян он пока отложил, про евреев же говорил нам, что большая их часть, по-видимому, осталась. У ушедших была та же память о доме, о детстве, разрыв никому не дался легко, и сколько бы времени ни прошло, евреи продолжали мечтать, что соединятся, однажды снова сойдутся вместе. Но у каждого была своя правда, и это делило их, не давало сойтись. Конечно, Иерусалим вырастил веру, только на Земле Обетованной она развилась, вошла в настоящую силу, но Египет, а позже Вавилон не раз давали ей приют, спасали и народ, и память о Едином Боге. И вот, рассказывал Исакиев, постепенно он понял, что опасливость, страх подняться, бросив всё, уйти необходим не меньше, чем доверие к Богу. И тоска друг по другу тоже нужна, а между пусть будет Красное море и пустыня, которую не перейдешь и за два поколения.

По словам Исакиева, к настоящей поэзии его никогда не тянуло. В детстве он поздно начал говорить и с тех пор относился к словам с робостью. Палиндромы нравились ему тем, что за смысл в них он не нес никакой ответственности, слова друг за другом выстраивались сами, по своим законам, как будто вообще без его участия. Среди предков Исакиева по материнской линии перемешались русские и евреи, оттого целые абзацы текста он на равных видел слева направо и справа налево, что помогало делу.

В лагере, конечно не за один год, Исакиев и на свою жизнь, и на общее ее устройство тоже начал смотреть сквозь палиндром, что-то в ней оправдал, с другим смирился. Раньше годы, которые он проработал школьным учителем в тихом провинциальном городке, не удавалось соединить с арестом, огромным московским процессом и судом, который чудом не пустил ему пулю в затылок (всего по этому процессу проходило семнадцать человек. Пятеро были сразу расстреляны, восемь палиндромистов умерли в заключении, и только четверо сумели дожить до конца срока и вышли на поселение), а тут он вдруг простил, согласился и с теми, кто поднялся, ушел, когда вера их к этому вынудила, и с теми, кто остался на старом месте помнить об ушедших.

Исакиев говорит, что теперь он думает о Египте и Вавилоне как о земле отдыха, перерыва в служении Господу. Земле, где народ набирается сил, а главное, рожает детей – тех, кто однажды снова пустится в путь, и других, которые так и не решатся на это. Он знает про комментарий к словам Торы, что еврейки перед Исходом рожали по шесть детей зараз, и другой, где говорится, что из Египта с Моисеем ушла шестая часть народа, значит, из каждого «помета» всего один выбрал Бога, но получалось, что и это немало. В лагере он часто размышлял о свободе, о рабстве, и у него выходило, что свобода есть зависимость от Господа, от пути, который Он тебе предназначил, а рабство – зависимость от человека.

Коля – дяде Ференцу

Мое первое местожительство после зоны – узловая станция Стерхово. От основной железки к Владивостоку на север здесь шли две узкоколейки. Одна к медному руднику, другая к угольному разрезу. Но и рудник, и карьер, и пристанционный поселок прожили меньше двадцати лет. Первой кончилась богатая руда (добывать другую было чересчур дорого), потом коксующийся уголь, а в довершение бед оказалось, что Стерхово поставили на линзу мерзлоты. Лед вокруг фундаментов постепенно подтаял, и дома начали заваливаться.

Почти все из Стерхово уехали, но семей сорок осталось. Не было сил подняться и неведомо где строить жизнь наново. На станции забыли и бросили не только жителей, но и с полсотни старых теплушек, в придачу маленький, но на ходу маневровый паровозик. По мере того как дома тонули, стерховцы перебирались жить в эти вагоны. Слава Богу, их было достаточно, так что впервые люди жили не тесно, без обычных склок и соседских разборок. Кто как мог, обихаживал свои теплушки. Прорубал нормальные окна, в несколько слоев покрыл крышу рубероидом. Чтобы не мерзнуть зимой, ставили хорошую печь и обшивали вагон лишним слоем досок. И так получилось, что скоро, всё между собой обсудив и обговорив, стерховцы решили раз в неделю переезжать. Дело было по воскресеньям, когда паровозик с раннего утра, пыхтя, кашляя, с помощью вытяжных и наклонных путей, горок и полугорок заново формировал улицы поселка. Будто боясь, что дома, а вместе с ними и они, застоятся, сделаются крепкими земле, стерховцы радовались, что всю следующую неделю будут жить рядом с новыми соседями и с ними дружить, что и тайга за окном у них тоже будет другая. Этими своими недальними перекочевками они очень гордились.

Коля – дяде Святославу

Мы никак не называемся, но раз в неделю, точнее по субботам, у нас обязательные собрания. Кто-то делает доклад, кто – решаем заранее, остальные участвуют в обсуждении. Доклады читают не все, чтобы его подготовить, в Старице нет хороших библиотек, а регулярно бывать в Москве получается не у каждого, так что здесь нет никакого порядка: каждый говорит свою тему, остальные решают, кого слушать, а вот в прениях выступаем по очереди – тут уже и равенство, и справедливость.

Чаще других заслушиваем некоего Крума. Он генетик (при этом человек верующий), еще в тридцатые годы на биостанции в Средней Азии они выводили новые породы тутового шелкопряда, облучая личинки радиацией. Похоже, работы не только у нас, и в мире – пионерские. Но всё так и ушло в песок. У Крума до сих пор в науке есть имя, время от времени в Старицу наезжает кто-то из его учеников, вроде бы возможность вернуться – не фантом. Однако он пока отказывается, утверждает, что давно от всех отстал.

В октябре Крум прочитал нам две лекции. Суть первой – эволюция вещей – с редкой точностью повторяет дарвиновскую эволюцию, только скорость ее намного выше. Так же как в природном мире млекопитающие однажды сменили живородящих, здесь машины и вещи, питаемые электричеством, быстро вытесняют остальных. Прежде мы двигались механической тягой, еще раньше – тягловой скотиной, затем паровые двигатели, дальше двигатели внутреннего сгорания, а теперь грядет век электродвигателей. И везде закон эволюции один: конкуренция между видами. Только среда обитания иная – не Божий мир, а человек. Та вещь, которая к нам приспособится, придется по вкусу, окажется полезной, например, тем, что меньше ест, а работает производительней, – выживет и несчетно размножится. Это относится не только к машинам и товарам, которые производим мы сами, но и к живой природе. Об этом нам была прочитана вторая лекция.