Дама с рубинами - Марлитт Евгения

С этими словами он захлопнул окно, а Маргарита пошла в свою комнату, не возразив ни слова. Закутавшись в шаль и сунув в карман кошелек, она сейчас же вышла во двор и направилась к пакгаузу.

Глава восемнадцатая

Дверь старинного строения тяжело затворилась за неподвижно остановившейся у лестницы девушкой. По этим ступеням шла она в тот ужасный день, когда бежала в Дамбах, чтобы удостовериться в своем сиротстве.

О, если бы он только знал, как издевается над его памятью несовершеннолетний наследник, без всякой жалости и милости отбрасывая всё, что не входит в его расчеты.

Покойник любил маленького Макса – она часто вспоминала при этом историю Саула и Давида: мрачный, страдающий меланхолией человек не мог избегнуть очарования красивого, умного мальчика, очарования, которому подчинялись и все окружающие. Она не забыла, как нежно он говорил о ребенке, как уверял своего тестя, что возьмет впоследствии мальчика к себе в контору, и как он сказал во время бури, стоя у окна, что Макс не для того создан, чтобы забавлять других. А теперь ребенок пел у дверей в такую жестокую стужу.

Она поднялась по лестнице. Пол под ее ногами был чисто вымыт, пахло можжевельником, как всегда по воскресным дням в Тюрингии.

На ее тихий стук не последовало никакого ответа, даже присутствие ее не было никем замечено, хотя чуткая Филина громко залаяла в кухне. У одного из окон, в глубокой нише сидела госпожа Ленц и вязала фуфайку из пестрой шерсти, у другого окна стоял рабочий стол ее мужа, низко склонившегося над какой-то работой.

И только при громком приветствии молодой девушки оба старика подняли головы и встали со своих мест. При виде их удивленных лиц Маргаритой овладело внезапное смущение.

Ее привело сюда теплое участие к ним, но ведь она пришла из дома, где жил неумолимый враг стариков, отнявший у них кусок хлеба и ввергший их в нищету. Как же было им не чувствовать горечи и недоверия ко всем его близким?

Старый живописец вывел ее из неловкого положения, радушно протянув руку и предложив сесть. Очутившись опять в той комнате, где десять лет назад изнемогающая от страха, дрожащая от лихорадки девочка встретила такое нежное участие, она до мельчайших подробностей припомнила тот вечер. Как мог папа после того, как обитатели пакгауза выказали его ребенку столько доброты, до конца своей жизни высокомерно относиться к ним? А теперь как плохо приходится старикам!

Нужда, правда, еще не давала себя чувствовать. Комната была хорошо натоплена, на полу лежал большой теплый ковер, мебель и гардины на окнах были довольно новы – видно, что каждый год что-нибудь тратилось на обстановку, что здесь старались сделать свое жилище приятным и удобным.

Посреди комнаты стоял покрытый белоснежной, блестящей, как атлас, скатертью обеденный стол; салфетки были вдеты в красивые кольца и возле расписных фарфоровых тарелок лежали серебряные ложки.

– Я помешала вам работать, – сказала Маргарита в свое извинение, садясь на стул около поместившихся на диване стариков.

– Какая это работа, скорее забава, – возразил старый живописец. – Определенной работы у меня теперь нет, так я доканчиваю начатый несколько лет тому назад пейзаж. Правда, он подвигается медленно. Я совсем ослеп на один глаз, да и другим вижу плохо, так что могу работать только при дневном свете.

– Вас лишили заработка? – спросила Маргарита, идя прямо к цели.

– Да, мужу отказали, – подтвердила с горечью госпожа Ленц, – отказали как поденщику, потому что он добросовестный художник и не может поспевать за молодыми бездарными пачкунами.

– Ганнхен! – с укоризной прервал он жену.

– Нет, милый Эрнст, кроме меня, некому сказать, – возразила она, и на ее рассерженном лице появилась печальная улыбка. – Неужели мне перестать быть на старости лет тем, кем я была всю жизнь, – адвокатом моего слишком скромного, доброго мужа.

Он покачал седой головой.

– Однако будем справедливы, милая жена, – сказал он кротко. – В последние два года я из-за болезни глаз не мог выполнять столько работы, чтобы получать постоянное жалованье; я это сказал прямо и просил поштучной оплаты, но молодой хозяин и слышать не хочет об этом. Конечно, он может распоряжаться, как ему угодно, хотя он еще несовершеннолетний. И духовное завещание пока не вскрыто. Да, на это завещание надеются многие из старых рабочих в Дамбахе, с которыми случилось то же, что и со мной.

Маргарита знала от тети Софи, что существовало завещание отца, которое должно было быть вскрыто на днях, но тетя упомянула ей об этом вскользь, так как сама не знала никаких подробностей.

Это и сказала молодая девушка в ответ на устремленный на нее полный напряженного ожидания взгляд старика. Она не придавала этому факту большого значения, ей даже в голову не приходило, что последняя воля покойника, выраженная в его завещании, могла уничтожить все самовольные распоряжения Рейнгольда.

– Боже, – воскликнула она горячо, – так вы думаете, что завещание может многое изменить?

– Оно должно изменить, и изменит многое, – твердо и решительно заявила госпожа Ленц, возвышая голос.

Маргарита на минуту онемела от изумления, смотря в голубые глаза старухи, все еще прекрасные и сверкающие сейчас горячим внутренним удовлетворением.

– Ну, хорошо, – прибавила она потом с упреком, – зачем же вы тогда поступаете так бесчеловечно с вашим ребенком, посылая его на улицу петь из-за денег?

Госпожа Ленц вздрогнула и вскочила на ноги. Она забыла, что почти не могла ходить, и не чувствовала в эту минуту ни боли, ни слабости.

– Бесчеловечны? Мы? К нашему ребенку! Да ведь он наш кумир, им мы только и живем! – воскликнула она вне себя.

Старый живописец схватил ее за руку, стараясь успокоить.

– Не волнуйся, моя дорогая! – уговаривал он ее, кротко улыбаясь. – Ведь ты знаешь, Ганнхен, что мы никогда не поступали жестоко, с кем бы то ни было, а не только с нашим мальчиком. Вы слышали, как он пел? – обратился он к Маргарите.

– Да, перед нашим домом, и сердце у меня больно сжалось: такой холод, у него стынет дыхание, и он наверняка простудится.

Господин Ленц покачал головой.

– Мальчуган сам приучил себя ко всякому холоду; комната тесна для его голоса, и он поет то из слухового окна на чердаке, то на открытой галерее и в метель, и в бурю – за ним не углядишь.

Говоря это, он встал, нежно обнял жену за талию и усадил ее в угол дивана.

– Сядь, мое сокровище, тебе больно стоять, и успокойся хоть ради твоего старика, тебе вредно волноваться! Вы представить себе не можете, фрейлейн, сколько горячей любви в этом сердце, – сказал он молодой девушке, садясь рядом с женой. – Казалось бы, преданность и жертвы, приносимые детям, должны истощить силу материнской любви, но родятся внуки, а бабушка, защищая их, все та же львица, которой была в молодости.

Маргарита с горечью вспомнила о старой даме в верхнем этаже главного дома, которой и дети, и внуки служили только ступенями для собственного возвышения.

– Смотрите, вон у теплой печки стоят башмаки, а в ней греется пиво, все это для нашего странствующего певца, – продолжал он. – Мальчик вернется, сияющий от радости, – ведь, по его мнению, он теперь делает важное дело: заботится о своих дедушке и бабушке.

Старик, улыбаясь, вытер из-под очков навернувшиеся слезы умиления.

– Да, после того как молодой хозяин мне отказал, пришлось нам пережить несколько бедственных дней, – заговорил он снова. – Мы заплатили за платье и обувь Макса, запаслись углем, и у нас ничего не осталось, так как деньги, на которые мы рассчитывали жить, неожиданно были у нас отняты. И вот в один прекрасный вечер мы оказались без копейки и не знали, что будем, есть завтра. Я хотел продать пару серебряных ложек, но вот она, – указал он нежным взглядом на жену, – меня предупредила: вынула из комода вышивания, сработанные ее искусными руками в часы досуга, и отправилась с Максом в лавки. Как ни тяжело ей было идти, там она не только распродала свои работы, но и получила заказы на новые. Пришлось мне дожить до того на старости лет, что меня кормит рука, на которую я когда-то надел обручальное кольцо, твердо уверенный, что моя жена будет жить, как принцесса. Вот видите, какова жизнь художника и как обманчивы его надежды!