Гойда - Джек Гельб

* * *

Малюта явился и отдал низкий поклон.

– От что, Гриш, – молвил царь, поглаживая бороду, – всё ж кажи мне тело.

Малюта свёл брови, а потом до него дошло осознание. Сглотнув, он покорно кивнул владыке.

– Уж весна, государь. Там едва что схоронилось, – молвил Скуратов.

– Тем лучше, – молвил Иоанн, с лёгкой улыбкой прикрывая тяжёлые веки. – Неси черепушку.

Григорий вновь отдал покорный поклон.

* * *

Иоанн небрежно подцепил пальцами зияющие глазницы и пошёл на свет, к окну. Царя не смущали остатки падальной плоти и крови на черепе, и он брался за сие подношение голыми руками безо всякой тени брезгливости. Мерный свет лился из окна, покуда владыка подставлял череп на свет. Иоанн недовольно цокнул, ибо едва-едва уцелевшие зубы не давали никакого заверения. Царь резко поднял череп над головой и злобно разбил об каменный пол. Презрительным жестом владыка велел вымести весь этот сор.

* * *

На Белоозере неторопливо занималась весна. Монастырские стены приняли себе нового брата. Послушник был молчалив и угрюм. Он не называл своего имени. При постриге он кротко попросил нынче служить под именем Божьего человека Алексея, и настоятель дал на то благословение.

Алексей, право, был молчалив, и вот уже два месяца жил в обители, но, право, прослыл человеком скверного нрава. Он был ленив и празден, и настоятель никак не мог принудить прибывшего к труду. От него не было толку на службах. Молчаливый и тихий, он не пел в хоре, не читал молитв, как бы того ни добивались святые отцы.

Он исправно вставал к заутрене, знал весь порядок службы, но никогда не молился вслух. Молодой монах не боялся ни побоев, ни колодок и заточений крохотной кельи, призванной смирять гордый дух. Напротив, он ел до того мало, что братия заподозрила, как бы он не воровал ночами али ещё когда, как шанс подвернётся, но все старанья изловить были тщетны.

Ночью Алексей не закрывал своей кельи, и монахи видели его, забитого в угол, взирающего пустым стеклянным взором в пустоту. Порой посреди ночи он сам выходил в коридор, оглядывался и чёрт знает кого ожидал увидеть, а всяко попросту возвращался в свою келью.

Через два месяца настоятель оставил всякую мороку и решился не мучить ни себя, ни прочих монахов братии. Алексей получал свою скудную трапезу и молился вместе со всеми, но на сём его деяния были окончены, и он выглядел боле бледной тенью, нежели человеком из плоти и крови.

Весна делала дни всё длиннее и длиннее. Когда звонарь взошёл на невысокую колокольню, он исправно приступил к своему долгу. Мерный призыв медных колоколов раздавался до Белоозёрска, до зеркальной глади холодных вод, по здешним молчаливым лесам. Ровный звон лился до тех пор, пока звонарь с ужасом не отпрянул, завидев фигуру нелюдимого послушника Алексея – молодой монах был на колокольне всё то время, стоя холодной тенью.

В монастырской братии только и знали, что он перешёл дорогу опричникам, и всё не могли дознаться, в чём дело. Сам брат Алексей от всяких расспросов делался вовсе жутким. Его взор становился неподвижным и мёртвым, он упрямо глядел, не отводя очей. Всяк, кто и горел расспросами, отступался, боясь той истины, что скрывалась за сим взором.

Иной раз Алексей отвечал кривой недоброй ухмылкой, глухим сорванным смехом или присвистом. Толку в том, ясное дело, никакого не было. Так никто во всей обители правды-то и не дознался. Было даже какое-то убогое снисхождение к полудурошному отшельнику. Алексей любил уединение. Его часто заставали за бестолковым разглядыванием ладно бы цветущего нежного сада али озёрного берега – молодой монах мог пялиться попросту в стену. Он не отзывался на нынешнее своё имя, и даже прикосновения не всякий раз помогали воротить монаха из его гнетущей отрешённости.

* * *

Стояла приятная майская ночь. Послушник Алексей не спал, но и едва ли то состояние блуждания духа и рассудка можно было назвать бодрствованием. Его светлые глаза опухли от слёз. Угрюмые ночи так и пробивали на какую-то тягучую тоску. Он изучился плакать тихо, так, что при открытой двери никто не слыхал никакого всхлипа. Нужно было лишь совладать со своим дыханием, а там уж дело за малым.

Мысли были до пугающего тихими. Далёкие шаги.

«Взаправду?»

Он свёл брови, чутко прислушиваясь. Раздался оглушительно резкий удар, точно дверь соседней кельи была выбита. Пугающий гул раздался эхом по коридору, и страшные удары послышались снова и снова. Алексей сглотнул, слыша отдалённые крики спросонья.

Дверь в келью была и без того отворена, и длинная тень явилась на пороге, а за нею явился и её хозяин. В царящем кромешном мраке безо всякой ошибки признавался нынешний первый опричник при дворе, чёртов рыжебородый Малюта. Мгновение, и всё застыло. Отчаянный стук собственного сердцебиения затмил любую мысль. Разум гудел, и кости взвыли сызнова.

Сколь нежданно грянул суровый опричник в святую обитель, столь же нежданно пошёл прочь, продолжая выламывать дверь за дверью. Он лежал не шевелясь, слыша мерный грохот, порой сопровождающийся далёким криком. Наступила тишина, и вскоре мимо и без того открытой кельи вновь прошла фигура Малюты, мельком заглянула, прежде чем покинуть монастырь.

Наутро монахи были угрюмы да переглядывались друг с другом, боясь обмолвиться и словом. Лишь брат Алексей с отрешённой насмешкой ведал боле прочих али уж вовсе рехнулся – что в целом довольно славный исход.

* * *

Трапезная исполнилась своего обычного шума. Покуда братия вкушала свою пищу, Алексей, которого уж прозвали Нелюдимым, осторожно брался за ложку, но вместо того, чтобы приступить к своей похлёбке, сжимал кулак, как будто пытаясь проверить, какова нынче его хватка.

Монахи давно привыкли к его придури, к его молчанию и упрямству. Кто-то поговаривал, будто бы столь молодой монах уже дал обет молчания, искупая пред Богом свои грехи. Всяко Алексей, стиснув зубы, пытался взяться за ложку крепче, но силы его покинули, пальцы сделались упрямо неподатливыми. Цокнув себе под нос, монах бросил ложку на стол и, переводя взволнованное дыхание, глушил что-то в себе.

Дни не отличались друг от друга, равно как и ночи. Так было до этого момента, когда опустился прохладный сумрак. Алексей сглотнул, видя подле своего ложа знакомую фигуру. Отчего-то разбирало на смех при виде давнего-давнего знакомца, злосчастного князя Согорского.

– Ещё чего, – с неровной усмешкой молвил монах, мотая головой. – Я не трус и слабак, как ты.

– Как раз для сего надобно много мужества, – невозмутимо произнесла тень князя.

Молодого монаха разобрало дурацким