Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Боже мой! Какой прелестный ребенок! — вскричал он. — Давно ли у вас мальчик, госпожа Савари, да еще такой прелестный мальчик?

Тут сказали ему, что это мой сын.

— Право, этот Жюно счастливец! — воскликнул он.

В продолжение всей церемонии император не переставал глядеть на ребенка, что-то тихонько говоря иногда императрице, и указывал ей на малютку глазами и жестами. Он, верно, говорил ей о том ребенке, которого она носила тогда, об этой надежде Франции и доброй половины мира! Сын… сын… его сын, его! Как, должно быть, билось благородное, великое сердце Наполеона! Я уверена, что день этой церемонии крещения был одним из достопамятных дней в жизни Наполеона, и не в одной внутренней, но и в императорской, в политической жизни его. Сколько мечтаний, сколько планов роилось в голове его, когда он глядел вокруг своего трона и видел себя подле дочери цезарей, носившей залог его любви… его, Наполеона, победителя стольких царств! Он мог в своих планах будущего соединить во имя своего сына все прекрасное, цветущее поколение, которое собралось тут.

Да, да, я знала его, и уверена, что в тот день его волновали самые сладостные и вместе с тем самые высокие помышления.

Двор находился тогда в Фонтенбло. Тотчас по окончании церемонии господин Каваньяри обратился с благодарным приветствием к герцогине Ровиго, посадил маленького Наполеона и его няню в карету, снова поехал с ними по дороге в Бургундию, и сын мой возвратился в Дижон к своей тетке, без которой оставался всего неделю.

Красота моего сына так поразила императора, что когда он увидел меня по возвращении моем из Испании, через десять месяцев после крещения, первое его слово было об этом; а расположение его тогда совсем не отличалось любезностью. Все знают, что дела на юге шли очень худо, на севере тоже начинали запутываться…

Глава LI. Наполеон. То же имя, но человек уже не тот

Мы дошли до эпохи, очень важной в летописях Франции: судьбы ее омрачаются, оружие не так победоносно, как прежде, когда одно появление Наполеона заставляло отступать целые народы. Теперь она, Франция, будет отступать перед своими неприятелями!

Тот человек, который отступает теперь перед англичанами, это победитель при Эслингене, при Риволи, герой Генуи и Аустерлица. То есть это то же имя, но человек уже не тот.

Может быть, скажут, что я мало говорила о Наполеоне в последних главах своего сочинения[220], но представить в настоящем виде и прояснить темные места испанской истории значит тоже заниматься Наполеоном. Вскоре все отношения соберутся вокруг него лично, и он станет единственным предметом, на который устремится внимание всего, что дышало во Франции и даже в Европе.

Жюно возвратился из Саламанки. Он видел Массена и возобновил старую дружбу. Оба эти отца, один молодой, другой почти старик, были на одной черте, сближаясь чувствами к своим детям и намерением соединить их. Так юные поколения сближают старшие.

Прежде чем Массена оставил командование Португальской армией, он выдержал посещение, очень неприятное для него. К нему явился маршал Бессьер, бывший в Сьюдад-Родриго с дивизией императорской гвардии.

— Если бы император дал мне такие войска! — говорил Массена герцогу Абрантесу. — Если бы он дал мне взрослых людей, а не мальчишек, не конскриптов, из которых составлена часть и твоего корпуса… Хм!..

В досаде он обыкновенно протирал свой глаз, как будто желая этим безмолвно упрекнуть Наполеона[221]. Впрочем, князь Эслингенский говорил об этом предмете только с теми, к кому испытывал особенную доверительность, и не любил, чтобы люди, известные ему лишь с недавнего времени, вынуждали его говорить о том, что явно было для него тягостно.

Массена отправился во Францию и оставил Португальскую армию 15 мая 1811 года; маршал Мармон занял его место. Император личным письмом объявил Жюно, что он получает иное назначение, на север, а восьмой корпус будет разделен между другими корпусами при переформировании Португальской армии; следовательно, он мог оставить Испанию и возвратиться во Францию.

Надобно выстрадать продолжительное изгнание вдали от отечества, чтобы постичь волшебное сочетание этих слов: «Лора! Мы возвращаемся во Францию…»

Я прыгнула на шею Жюно, я целовала его, плакала и в то же время смеялась; было какое-то сладостное сумасшествие в этой минуте, все горести были забыты, все…

Приготовления к отъезду совершались быстро, это легко понять. Маршал Мармон приехал повидаться со своим старым другом, соратником, военным братом, который, будь он еще жив, и по сию пору сохранял бы к нему, так же как и я, уважение и дружеское чувство, потому что всегда видел бы в нем то, чем он был, — человека с дарованиями, мужественного и благородного. Но судьбой этого человека владели обстоятельства, и он всегда становился жертвой глупости одних и деспотизма других.

Да, прежде чем поспешите вы поднять камень, чтобы кинуть его в несчастного человека, естественно было бы, кажется, хоть немного сообразить, оглянувшись на прошедшее, как протекала его жизнь. Тут необходима справедливость, и если все же требуется возмездие и нужно кинуть камень мести, то его должна кинуть чистая рука, как сказал наш Спаситель! О, если бы следовали этому закону, сколько камней выпало бы из рук мстителей! Иногда я слышу обвинения против изгнанника, старого солдата, но кто говорит это? Люди, которые поседели при двадцати двух правительствах, бывших у нас за последние сорок лет, и которые присягали каждому из этих правительств!

Вот что всегда возмущает меня! Бедный герцог Рагузский! Он, всегда верный дружбе, укрепленной на поле битвы; он, чье имя пробуждает столько знаменитых воспоминаний, он осужден к замалчиванию теми людьми, которые должны бы краснеть перед ним! О, это гадко и вместе с тем глупо!

Итак, Мармон приехал к нам в Торо обедать. Когда он увидел нашу длинную гостиную с дубовым паркетом и панелями, почерневшими от времени, и другую комнату, маленькую и мрачную, где находилась моя спальня, он сказал мне с растроганным видом:

— Как? И вы здесь живете?

— О, вы еще ничего не видали! — отвечала я смеясь. — Если бы вы приехали в Сьюдад-Родриго, в Сан-Феличе, даже в Ледесму, тогда-то могли бы вы сравнивать мое жилище с будуаром парижской щеголихи.

— И вы смеетесь? Вы веселы?!

— Я не всегда была весела, но теперь мы возвращаемся во Францию.

Ему показалось почти тюрьмою это жилище мое, а между тем я говорила правду — оно было дворец в сравнении с теми домами, в каких я жила со времени отъезда моего из Саламанки.

Наконец мы отправились! Жюно сам руководил нашим прикрытием, которое состояло по большей части из солдат его корпуса, а он взял с собой многих, обрадованных случаем безопасно совершить путь и получивших дозволение ехать с нами, так что мы составляли небольшую армию. Это было и необходимо: дорога от Бургоса до Байонны считалась чрезвычайно опасной.

Мы застали Францию еще в упоении радости, самой безумной, которую возбудило рождение короля Римского. Увы, то была последняя улыбка счастья для Наполеона! Но как он чувствовал блаженство этой последней благосклонности! Как он наслаждался им! Надобно было видеть его подле сына, видеть, как он пожирал ласками эту прелестную головку, и во взгляде его выражались все блага, какие такой человек мог обещать своему роду! Тогда понимаешь страдания несчастного отца на скалистом острове, где глядел он лишь на портрет сына, с которым уже не было суждено ему свидеться…

Добравшись до Байонны, я должна была спешить в Париж, потому что новая беда заступила место моей радости. Беспрерывный страх кормилицы моего сына во время дороги произвел на нее действие, которого я опасалась: у нее пропало молоко. Со слезами показывала она мне свою грудь, где бедный ребенок находил только безвкусную, слабую жидкость.