Под куполом - Стивен Кинг

— Да, — ответил он, думая о том пятне в форме улыбки, пропечатанном его ботинком на ягодице у Абдуллы. Обычная ягодица мужчины, который проживал свою обычную маленькую жизнь. — Абсолютно.

— Со мной это случилось в четвертом классе. В начальной школе на Мэйн-стрит.

— Расскажите.

— История короткая. Это был самый длинный день в моей жизни, но рассказ займет совсем мало времени.

Он ждал.

— Я была довольно видным ребенком. Мой отец владел местной газетой — держал пару репортеров и одного рекламного агента, но все остальное он делал сам, такой себе человек-орекстр, именно так ему нравилось вести дела. Никогда не возникало вопроса, чем займусь я, когда он отойдет от дел. Он верил в это, моя мать в это верила, мои учителя также верили, и, конечно, верила в это я сама. Детально было распланировано мое дальнейшее высшее образование. Конечно, и речи не могло идти о каком-то провинциальном колледже, типа университета штата Мэн, потому что это было не для доченьки Эла Шамвея. Дочь Эла Шамвея будет учиться в Принстоне. Уже в четвертом классе у меня над кроватью висел Принстонский флажок, я уже тогда жила буквально на чемоданах. — Все кругом, включая меня, чуть ли не молились на каждый мой шаг. То есть все, кроме моих одноклассников. Я в то время не понимала причин, это теперь я удивляюсь, как я могла этого не замечать. Я сидела за первой парте и всегда тянула руку, когда миссис Коннот задавала какой-то вопрос, и всегда я давала на него правильный ответ. Если бы можно было, я бы заранее выполнила все задания, я жаждала дополнительных баллов. Я была неустанной соискательницей оценок и подлизой. Однажды, когда миссис Коннот на несколько минут оставила нас самих, вернувшись в класс, она увидела окровавленный нос Джесси Вашона. Миссис Коннот объявила, что весь класс останется после уроков, если никто не скажет, кто это сделал. Я подняла руку и доложила, что это сделал Энди Меннинг. Энди ударил по носу Джесси, когда тот отказался дать ему свою резинку-стирачку. И я не усматривала в этом ничего неправильного, потому что я же сказала правду. Вы представляете себе эту картину?

— Вы ее обрисовали на чистую пятерку.

— Этот эпизод оказался последней соломинкой. В один день, вскоре после этого случая, когда я шла домой через городскую площадь, на меня напала стая девушек, которые прятались, ожидая меня, в мосте Мира. Их было шестеро. Их возглавляла Лила Страут, которая теперь носит фамилию Кильян — она вышла замуж за Роджера Кильяна, который ей абсолютно подходящая пара. Никогда не верьте, если кто-то начнет вас убеждать, что дети не тянут за собой во взрослую жизнь свои детские образы. Они затянули меня на парковую сцену. Я сначала сопротивлялась, но потом две из них — одной была Лила, а второй Синди Коллинз, теперь мать Тоби Меннинга — начали бить меня кулаками. Не в плечо, куда, знаете, по обыкновению целят дети. Синди ударила меня в челюсть, а Лила прямо в правую грудь. Как же это было больно! У меня только начали тогда расти груди, и они сами по себе, даже без всякого к ним прикосновения, очень болели. Я начала плакать. По обыкновению это ясный сигнал — по крайней мере, среди детей, — что дело зашло слишком далеко. Но не в этот день. Когда я зарыдала, Лила сказала: «Заткнись, потому что хуже будет». Рядом не было никого, кто мог бы их остановить. Было холодно, такой туманный день, и на площади не было ни души, кроме нас. Лила хлопнула мне по лицу так сильно, что из носа у меня пошла кровь, и произнесла: «Доносчица-Задавака! Пусть сожрет тебя собака!» И все девушки начали смеяться. Они говорили, что это за то, что я выдала Энди, и тогда я и сама так думала, но теперь понимаю, что это была расплата со мной за все, даже за то, как подходили ленточки в волосах к моим блузкам и юбочкам. Они носили одежду, а я наряды. Энди просто послужил последней соломинкой.

— Очень жестоко били?

— Хлопали по лицу. Дергали за косы. А еще… они плевали на меня. Все вместе. Вот тогда-то меня предали ноги, и я упала на ту сцену. Я плакала, как никогда раньше, закрывала себе лицо ладонями, но все ощущала. Слюна, она же теплая, знаете?

— Эй.

— Они произносили всякие такие вещи: «учительский щенок» и «ой-куколка-молю-бога» и «сэр-не-воняет». А тогда, когда я уже подумала, что они угомонились, Корри Макинтош крикнула: «Давайте с нее штаны снимем!» Потому что я в тот день была одета в слаксы, красивые такие брюки, мама мне их выбрала по каталогу. Я их любила. В таких слаксах легко было себя представить студенткой, которая идет в «Квод»[429] в Принстоне. Так мне тогда, по крайней мере, казалось. Тут я уже начала отбиваться сильнее, но они победили, конечно. Четверо держали меня, пока Лила и Кори снимали с меня слаксы. А затем Синди Коллинз начала смеяться и показывать пальцем: «Ой, смотрите, у нее на трусах этот глуповатый Винни-Пух нарисован!» Да, у меня там были и ослик Иа, и кенгуренок Ру. Тогда они все начали хохотать, а я… Барби… я начала уменьшаться… и уменьшаться… и уменьшаться. Пока сцена стала огромной, словно бескрайняя плоская пустыня, а я превратилась в муравья посреди нее. Погибала посреди нее.

— Как муравей под увеличительным стеклом, другими словами.

— О, нет! Нет! Барби! Мне было холодно, не горячо. Я обледенела. У меня гусиная кожа повыступала на ногах. Корри сказала: «Давайте и трусы с нее снимем!» Но это уже было слишком даже для них. Как последний лакомый кусочек, Лила взяла и закинула мои хорошие слаксы на крышу сцены. После этого они ушли. Лила шла последней. Она еще сказала мне: «Если ты на этот раз настучишь, я возьму у своего брата нож и отрежу тебе твой сучий нос».

— Что было дальше? — спросил Барби. Однако же действительно, его рука покоилась у нее на груди.

— Далее было то, что маленькая испуганная девочка съежилась там, на сцене, не ведая, как ей дойти домой без того, чтобы половина города не увидела ее в тех идиотских детских трусиках. Я ощущала себя самым мелким, самым никчемным семенем на земле. Наконец я решила, что дождусь тьмы. Мои отец с матерью, конечно, будут волноваться, могут даже вызвать копов, но мне это было безразлично. Я собиралась дождаться тьмы, и тогда добираться до своего дома боковыми улочками. Прятаться за деревьями, если кто-то попадется мне навстречу. Я, наверное, даже задремала там, потому что вдруг вижу, а надо мною стоит Кэйла Бевинс. Она была вместе со всеми, била меня по лицу и плевала и таскала за косы. Она не так много ругала меня, как остальные, но все равно принимала полноценное участие. Она была среди тех, кто меня держал, когда Лила и Корри снимали с меня штаны, и когда они увидели, что одна их брючина свисает с крыши сцены, Кэйла вылезла на перила и подбросила повыше брючину, чтобы та зацепилась на крыше и я не могла достать свои слаксы. Я начала ее умолять, чтобы больше не мучила меня. У меня уже не осталось тогда ни гордости, ни достоинства. Я умоляла не снимать с меня трусики. Потом начала умолять ее помочь мне. А она просто стояла и слушала, словно я была для нее ничто. А я и была ничем для нее. Я понимала это тогда. С годами я об этом как-то забыла, но каким-то образом во мне восстановилась связь с этой голой правдой, в результате опыта жизни под Куполом. В конце концов, я устала и просто лежала там, всхлипывала. Она еще какое-то время смотрела на меня, а потом сняла с себя свитер. Это был старый, растянутый коричневый свитер, ей почти до колен. Она была рослая девочка, и свитер на ней был на вырост. Она набросила его на меня и сказала: «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». Так она сказала. И хотя в дальнейшем я ходила вместе с ней в школу еще в течение восьми лет — вплоть до самого выпуска — мы больше никогда с ней не говорили. Но иногда я все еще слышу во сне те ее слова «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». И вижу ее лицо. На нем ни ненависти, ни злости, но и сожаления тоже нет. Она сделала это не из сожаления и не ради того, чтобы я ее не сдала. Я не понимаю, почему она это сделала. Я не понимаю даже, почему она вернулась ко мне. А вы?