Дыши (ЛП) - Эшли Кристен

— Так почему твой папа хотел надрать ему зад? — исправился он.

Я проглотила и ответила:

— Потому что Джуд был занозой в его и всех остальных задницах. Я люблю брата. Он веселый парень. Очень веселый. Но безответственный. Его выгнали из университета. Уволили с первых трех работ. За шесть лет он успел пожить в четырех штатах. У него было семь тысяч подружек. Все милые, добрые, умные и красивые, и каждая, с кем он знакомил семью, нам нравилась. Выигрышная комбинация, которую трудно найти. Но Джуд отшвыривал их в сторону, будто они были грязными алкашками на одну ночь, которых он по пьяни подцепил на концерте Blue Oyster Cult, а на утро проснулся с пятидесятитрехлетней женщиной, которая с тринадцати лет завтракала бутылкой водки и выкуривала по три пачки сигарет в день.

Тело Чейза дрожало, он ухмылялся, а голос дребезжал от веселья, когда он заметил:

— Хорошее описание.

— Я много читаю, поэтому у меня живое воображение, — объяснила я.

— Нет, — тихо ответил он, в его голосе слышалась дрожь другого рода, от которой по моей коже пробежали мурашки. — Ты — Фэй, так что ты — милая.

— И это тоже, — беззаботно согласилась, но вышло хрипло.

Его рука потянулась ко мне, зацепила меня за шею, и я обнаружила, что мое тело движется к нему, а глаза остаются прикованы к нему, пока они не были вынуждены закрыться, когда его голова опустилась и наши губы сомкнулись.

Как только это произошло, он сжал мою шею, отстраняя меня, чтобы я села на место, и отпустил.

Но чудесное покалывание от его губ там, где они меня касались, осталось.

Он откусил пиццу, прожевал и проглотил. Я отрезала кусочек, положила в рот, прожевала, проглотила и потянулась за бокалом.

— Значит, Джуд в порядке? — вернулся Чейз к разговору.

Я кивнула, поставила бокал на стойку, взяла корочку от пиццы, откусила и посмотрела на него, наблюдая, как он тянется за следующим куском.

Я проглотила и продолжила делиться.

— Он ушел в армию. Позвонил папе, они поговорили по душам как мужчина с мужчиной, и Джуд объяснил ему кое-что. Судя по всему, Джуд нуждался в дисциплине. Ему там очень нравится. Он хочет сделать карьеру в армии. Сержант. И мы говорим не о капрале, а о сержанте-майоре. Он действительно задался целью. Думаю, мне не следует удивляться. Папа служил в морской пехоте, очень гордился этим и, пока мы росли, постоянно об этом рассказывал. Джуд увлекался спортом, поэтому знал, как быть в команде, следовать примеру тренера, но при этом оставаться лидером. Думаю, его последним бунтом было то, что он пошел в армию, а не в морскую пехоту, но папа не жалуется.

Я откусила еще от корочки, а Чейз тихо спросил:

— Ты беспокоишься о нем?

Я покачала головой, прожевала, проглотила и ответила:

— Забавно, но сейчас меньше, чем раньше. Раньше у него за спиной не стоял отряд братьев. Теперь стоит. Это не значит, что я не волнуюсь, но я рада, что Джуд нашел любимое занятие, место, которое ему подходит, место, которому он принадлежит. Поэтому сосредотачиваюсь на этом.

— Умно, — пробормотал Чейз, и я слегка улыбнулась ему и вернулась к своей корочке.

Чейз замолчал, и я тоже. Это произвело негативный эффект, заставив мои мысли блуждать. Я размышляла о его честном признании в ненависти к родному отцу, и в то же время его искреннем стремлении помочь совершенно незнакомому мальчику. На протяжении половины второго куска я беспокоилась, что здесь была взаимосвязь.

— Ты затихла, — пробормотал Чейз, и я перевела дыхание, отложила столовые приборы, взяла бокал и посмотрела на него.

Прежде чем сделать глоток, спросила:

— Чейз, камеры были хорошей идеей, но обычно ли для полицейского управления Карнэла тратить такие ресурсы на неизвестного ребенка, с которым не понятно, что происходит?

— Записи с камер отслеживают стажеры, их нужно чем-то занять. Камеры устанавливало не полицейское управление Карнэла, а мой приятель. А поскольку стажерам не платят, то никакие ресурсы участка не задействованы.

— Кажется, ты изо всех сил стараешься ради совершенно незнакомого мальчика, — тихо и осторожно заметила я, отставляя бокал в сторону, и взгляд Чейза остановился на мне.

Затем он повернулся ко мне.

— Как и ты, — тихо заметил он в ответ.

— Папа говорит, что неправильный поступок — всегда неправильный, независимо от того, кто его совершает или в отношении кого. Если ты знаешь, что кто-то поступает неправильно, сделай все возможное, чтобы исправить это. Если будешь бездействовать, тогда ты не тот человек, которого он хотел бы знать. А я хочу быть таким человеком, которого хочет знать мой папа.

— Ясно, — ответил он, но больше ничего не сказал.

— Вот по какой причине я это делаю. А ты?

Его брови слегка приподнялись, и он ответил:

— Фэй, милая, я — полицейский.

— Но ты прилагаешь столько усилий, — напомнила я ему. — В участке все, эм… немного медлительны?

Он усмехнулся, слегка наклонился ко мне и сказал:

— Нет. Признаюсь, я лезу из кожи вон ради этого паренька не только потому, что я полицейский. Я делаю это, потому что это важно для хорошенькой городской библиотекарши.

Я затаила дыхание, мое сердце затрепетало, и Элла Мэй запела мне на ухо.

— А теперь, — продолжил он, — я хотел бы знать, о чем ты на самом деле думала спросить.

Лори говорила о заботе, честности, великодушии и прощении.

Я не знала, подходит ли то, что я собиралась спросить, к какому-либо из этих слов, кроме «честности», но надеялась, что это также относится и к «заботе».

— Ты ненавидишь своего отца, — мягко сказала я.

Он покачал головой, наклонился ближе и положил ладонь мне на ногу, скользнув вверх, так что его мизинец прижался к изгибу моего бедра, и я попыталась сосредоточиться на его словах, а не на тепле прикосновения или том месте, где я его чувствовала.

— Мой отец — мудак. Вспоминая свою жизнь, он всегда был со мной строг, слишком суров, жесток так, как я никогда не был бы с ребенком, но я не подвергался психологическому насилию. Он по-своему видит жизнь, людей и их поступки, и наши взгляды на это не сходятся. Это нормально, когда ты общаешься с ребенком. Но когда твой сын становится мужчиной, и не делает ни хрена, чтобы потерять твое уважение, ты должен ценить это, в том числе, уважать мнение, которое у него развивается, и то, как он начинает смотреть на мир. Мой отец этого не делал. Он хотел, чтобы я был тем, кем он хотел меня видеть, а иное отказывался принимать. Думаю, в этом я похож на него, потому что отказался быть кем-то другим, кроме того человека, которым хотел быть. Это означало столкновение. Я перескочил класс и в семнадцать поступил в Академию. Никогда не возвращался домой больше, чем на неделю или две, даже летом, находил работу, которая держала меня подальше. Все потому, что отец не переставал настаивать на своем. А я не прекращал сопротивляться.

— Звучит не весело, — прошептала я, потому что так на самом деле и было, и мне не нравилось, что Чейз вырос в такой обстановке.

— Нет, — согласился он.

— Мне жаль, — продолжила я шептать.

— Мне тоже. И чем старше я становился, тем ситуация все больше ухудшалась, потому что он так и не смирился. Он ненавидел меня за то, что я коп. И до сих пор ненавидит. Навещает меня, только чтобы сказать именно это. Не регулярно, но и одного раза слишком много. В жизни всякое случается, и дерьмовые моменты тоже, но для себя я уяснил, что отец плохой человек. Он изменяет маме. Причем неоднократно. И делал это с самого начала. Я не против этого.

Я сжала губы, чтобы сдержать слова, которые рвались с языка, и Чейз снова показал, что может читать мои мысли.

Я поняла это, когда его ладонь исчезла с моей ноги, но только для того, чтобы подцепить мой табурет и дернуть его на себя, в то же время, развернув меня лицом к себе. Затем он придвинул свой табурет ближе ко мне, его ноги были широко раздвинуты, так что окружали мои, его руки легли по обе стороны моей шеи, и он притянул меня к себе, так что наши лица оказались рядом.