Звезда в оранжевом комбинезоне - Катрин Панколь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жозефина воскликнула:
– Влюбленная пара женщин! Какие же они трогательные!
– И влюбленность их нисколько не уменьшилась с того первого дня, когда я их увидел. Я долго думал, так же, как и ты, что это папаша с дочкой…
Жозефина обернулась к женщине перед стойкой, которая глазами следила за своей красавицей, при этом совершенно автоматическим движением нарезая лук и перец. Красавица сновала туда-сюда, подтрунивала над посетителями, смеялась их шуткам в ответ, отталкивала чьи-то шаловливые ручонки, хватала на лету чаевые, роняла оторвавшуюся пуговицу из корсажа, но каждый раз, снова и снова, возвращалась к старшей подруге, прижималась ногой к ее ноге, терлась об нее, отчего та бледнела и обмирала. Женщина сжимала губы, кусала их и облизывала, и в ее взгляде Жозефина могла прочесть страсть и желание… и, как вспышкой озарило Жозефину, одиночество и тоску, одиночество и тоску обездоленного создания.
– Я больше похожа на эту женщину за стойкой, – прошептала Жозефина.
Монтепульчано придало ей храбрости, и она продолжила, словно решила исповедаться:
– Я думаю, что когда любишь, то всегда страшно.
– Потому что ты считаешь, что недостойна любви?
– Да…
– Потому что ощущаешь себя грязной и уродливой?
– О, это происходит, только когда ты рядом!
У Жозефины была одна привычка: когда она чувствовала, что попала в ловушку, что все оборачивается против нее, она поднимала голову и смотрела проблеме прямо в лицо. «Что не так происходит с Филиппом? Почему я постоянно сомневаюсь, хотя мы любим друг друга уже три года?»
Она спросила, смело глядя ему в глаза:
– Ответь мне.
– Что тебе ответить? Хочешь десерт?
– Скажи мне, почему я постоянно боюсь, что ты меня бросишь?
– Потому что ты ничего не понимаешь в любви.
Жозефина от возмущения чуть не поперхнулась.
– Это я‑то ничего не понимаю в любви?
– Да. Тебе кажется, что ты все знаешь, но на самом деле ты еще только начала учиться. Хочешь десерт?
– Нет же! – едва не заорала Жозефина.
– Due ristretti[25], – заказал Филипп.
Он вдруг улыбнулся, перевел взгляд на девушку, которая вернулась к бару и уперлась лбом в лоб своей подруги.
– Посмотри на эту девушку… Она счастлива, потому что получает любовь, много любви. И дает тоже много – так, как может. Она считает, что договор между ними справедлив. Она дает, она получает, она любит и счастлива. Она не задается лишними вопросами. Но та, что постарше… Она не может поверить своему счастью, потому она себя растрачивает на полную катушку. Она все отдает, но принимать она не умеет, потому что не привыкла. Она – дебютантка, как и ты. И, как и ты, она постоянно боится.
– Почему же? – спросила Жозефина.
– Потому что никто никогда не давал ей любви.
– Нет, папа давал! – воскликнула Жозефина.
– Ты права, но он умер, ты была еще ребенком. Ты выросла без любви. Ты выросла, думая, что никто никогда тебя не полюбит. Потому что в глазах своей матери ты читала, что ты ничего не стоишь.
– Она только на Ирис и смотрела…
– Она не на нее смотрела. Она видела в ней себя. Ирис была ее продолжением. Это не называется любовью.
– Но я так думала. И сравнивала себя с ней. И сравнение было не в мою пользу.
– И ты говорила себе, что это справедливо. Что Ирис красивая, обаятельная…
– А я грязная и уродливая.
– И тогда ты поверила, что тебя полюбят, если ты будешь все отдавать. Что ты и делала с Антуаном, с Ирис, с девочками… Самозабвенно отдавала себя. Никогда ничего не получая взамен. И это стало твоей привычкой. Ты даже считала это нормальным.
Жозефина не сводила с него глаз. Филипп пригонял один к другому куски своего внутреннего пазла.
Он погладил ее по щеке и добавил:
– Это целое искусство – принимать любовь, которую тебе дают.
– Ты-то уж это знаешь.
– Я научился.
– А как это делается?
– Прежде всего нужно научиться любить себя. Говорить себе, что достоин этой любви. Говори себе, что ты потрясающая женщина.
– Я не могу. Это невозможно.
– Бери пример с Гортензии.
– Уж она-то точно в этом больше понимает, чем я.
– Она такая же, как эта девушка… уверенная в себе. Потому что у нее есть солидный фундамент: любовь ее матери.
Жозефина поскребла рукав куртки Филиппа и призналась тихим голоском:
– Я завидую этой девушке. Она любит кого хочет, не задумываясь над тем, что скажут окружающие. Ей наплевать, что ее любимую кто-то может назвать старой или уродливой.
– Да, ей до этого нет дела, ты права.
– Вот что важно – быть свободной.
– В один прекрасный день, Жозефина, ты станешь как она.
– Ну а ты мне в этом поможешь, скажи?
– Ну, я постоянно буду за тобой присматривать, но ты должна прийти к этому сама.
Она откинулась на спинку стула и выдохнула, вконец обескураженная.
– Однажды, – продолжал Филипп, – мы вернемся в этот отель во Флоренции, и, вместо того чтобы тушеваться и тупить взор, ты смело уставишься прямо в глаза этой стерве.
– Ты говоришь это, чтобы сделать мне приятное…
– Ты можешь все, но только об этом пока не знаешь.
– А ты можешь поцеловать меня прямо здесь, немедленно?
Он склонился к ней, взял ее лицо в свои руки, приник губами к ее губам и поцеловал ее – долго-долго.
И она теперь больше не боялась.
Пришел день отъезда. Они покинули Сиену и ее неприступные стены. Достали чемоданы, положили на кровать, вынули все вещи из шкафов, сложили зубные щетки, крем для бритья, молочко для снятия макияжа, поглядели под кроватями, за занавесками, в тумбочках у кроватей.
Филипп сказал: «Я пойду заплачу по счету и пришлю кого-нибудь за багажом». Жозефина сказала, что ей нужно проверить еще разок, не забыли ли они что-нибудь.
Она дождалась, когда за ним закроется дверь, и оперлась на подоконник у окна, глядя на гладкие, округлые холмы Крете.
Этой ночью ей опять захотелось говорить.
Этой ночью она опять встала, уперлась лбом в окно. Вновь вспомнила об их разговоре в ресторане Ареццо, о парочке влюбленных женщин, о той из них, что давала все и не умела принимать любовь.
Филипп тоже встал, подошел к окну. Они вместе смотрели в ночь, а потом она вдруг сказала на одном дыхании:
– Когда я говорила «грязная и уродливая»…
Он наклонил голову, словно подбадривая ее, прося продолжать.
– …я могла бы добавить: и почти утонувшая.
Он подождал, что она скажет дальше, когда найдет силы говорить.
– Я не люблю об этом рассказывать, потому что каждый раз плачу и…
– Говори же.
И она рассказала.
Рассказала о том дне, в Ландах, когда мать бросила ее в штормовом море.
Ей было семь лет, а Ирис одиннадцать. Они втроем пошли окунуться. Поплыли далеко-далеко. Отец на берегу следил за ними, волновался. Он-то не умел плавать.
Буря разыгралась мгновенно, буквально за несколько минут. Девочки обе уцепились за шею матери. Волны хлестали их по лицам, соленая вода щипала глаза. И вдруг Жозефина почувствовала, как мать отбрасывает ее.
Анриетта подхватила Ирис и, прижав ее рукой, мощным брассом поплыла к берегу.
Жозефина смотрела, как они удаляются в сторону берега. И это было душераздирающим доказательством того, что она даже не стоит того, чтобы ее спасали. Она билась с волнами, глотала литрами соленую воду, но в конце концов доплыла до берега, вся исцарапанная песком и мелкими камушками, окровавленная, облепленная водорослями. Она кашляла и выхаркивала соленую воду из легких, грязная и уродливая, уродливая и грязная.
Но зато живая.
Она с тех пор прошла не маленький путь.
Несмотря на бурные волны или благодаря им.
Научилась на них кататься.
Надо бы еще сбросить наконец с себя этот песок и эти водоросли, которые грязнят ее, душат.
Грязная и уродливая, уродливая и грязная.
Последний раз она видела свою мать на похоронах Ирис*.[26]Несколько дней спустя она позвонила ей – искала свои детские фотографии с сестрой, хотела вставить в рамку и повесить у себя.
– И она мне ответила: «Жозефина, не звони мне больше. У меня больше нет дочери. Была одна, и ту я потеряла».
Она обернулась к Филиппу и сказала:
– Ну вот. Теперь ты все знаешь.
– А почему ты никогда мне ничего не рассказывала?
– Ну, может быть, поскольку считала, что у нее были свои основания хотеть спасти Ирис, а не меня. Когда я пришла в себя, была уже на руках у папы, он уносил меня подальше от матери. Он обернулся и обозвал ее преступницей. Потому что и правда поверил, что я могу умереть. Да я и сама в это верила…
– Зато теперь ты вполне жива, и у тебя есть все основания гордиться собой.
