Корабль дураков - Грегори Нормингтон

Должен признаться, обширные познания брата Эридуса пробуждали во мне что-то близкое к благоговейному трепету. Мне не терпелось наброситься на его книжные полки и погрузиться в сие Вавилонское столпотворение. И я бы не преминул это сделать (двадцатиминутный Сон перед ужином предоставлял теоретическую возможность), если бы не предельная бдительность башенного филолога. Мне было категорически запрещено – категорически, понимаешь? – прикасаться даже к корешкам его книг, не спросив предварительно разрешения.

Разрешения я спрашивал. И не раз. Но всякий раз получал отказ.

Братья Греда и Эп, сия неразлучная парочка, были более приветливыми и отзывчивыми – хотя бы из-за того упорства, которое я проявлял, выказывая притворную увлеченность их дисциплиной. После того как они однажды застали меня, когда я рассеянно перебирал струны расстроенной мандоры [32], они, похоже, ко мне прониклись. Я, безусловно, был рад вниманию, хотя их последняя композиция не произвела на меня впечатления. Иными словами, мне она не понравилась.

– Это новое направление в музыке, – заявил как-то брат Эп, метнувшись к позитиву. [33] – Мир еще не готов к такой музыке, и не будет готов еще несколько десятилетий.

– Веков, – поправил брат Греда, пытаясь изобразить что-то похожее на мелодичные звуки на ручных мехах.

– Называется додекафония [34]! – Брат Эп принялся молотить по клавишам чуть ли не кулаками, объявив в самом начале, что сие есть «Органная пьеса додекафонического образца»

– Тебе мозги разорвет! – «утешил» меня брат Греда.

Музыка, надо сказать, была жутковатой: гнетущие и заунывные звуки, какие-то промозглые, пробирающие до костей – хотелось сразу сбежать подальше, зажав уши руками. В этой отвесной и неприступной стене из звука не было ни единой трещинки, ни единого обнажения породы, которое было бы пусть отдаленно, но все же знакомо.

– Ну, разве не красота?! – периодически восклицал брат Греда, и его волосы разлетались под ветром из органных труб. Когда пришло время обеда, братья закончили исполнение. Я с облегчением отправился в трапезную. Но за обедом – в тот день нам подали по обыкновению что-то похожее на мульчу, сиречь перегнившую солому, – я понял, что мне хочется еще раз послушать этот так называемый музыкальный опус. Меня беспокоило, что Избранники тратили время на сочинение такой низкопробной музыки – тут поневоле задашься вопросом, а действительно ли наши занятия представляют какую-то высшую ценность, – и мне хотелось убедиться, что музыка и вправду никуда не годная. Братья Греда и Эп несказанно обрадовались тому, что я проявил интерес к их работе, и на протяжении почти недели ежедневно терзали меня «Органной пьесой», пока я не начал понимать – скорее на интуитивном уровне – ее новый язык и больше уже не кривился при этих звуках, а слушал серьезно, пусть даже слегка в растерянности, проникаясь ее аскетической красотой.

В мастерской брата Кая тоже была красота, но иного рода. Это была строгая красота оружия для Покорения и Убеждения, усовершенствованию которого брат Кай себя и посвятил. Он, единственный из всех Избранных, содержал свою мастерскую в относительном порядке и украшал ее плодами трудов своих. Вместо трофеев в виде оленьих рогов стены его мастерской были увешаны алебардами и аркебузами, составными частями доспехов, стрелами и арбалетами. Только самый искусный рисовальщик, обладающий к тому же нечеловеческим терпением, мог бы изобразить на бумаге оружие из арсенала, которым владел брат Кай: горы пушечных ядер, наподобие гигантских гроздей винограда; паутины из перекрещенных копий вокруг щитов; Колеса Фортуны, выложенные из клинков. Касаясь кончиком языка своих острых резцов, брат Кай радушно со мной здоровался и вообще держался открыто и дружелюбно, что меня удивляло, поскольку сперва он подобного добродушия не проявлял. Оружейное дело, по убеждению брата Кая, было самой что ни на есть благоприятной областью для приложения изобретательного ума. Скучный и неинтересный в общении повседневном, у себя в мастерской брат Кай буквально преображался. Он мог говорить о своей работе часами, причем с таким воодушевлением и красноречием, которого я от него ну никак не ожидал:

– Поэты твердят, что Любовь – это главная тема жизни. Но мимолетные спазмы удовлетворения и муки Любви отвергнутой – что это для Человека?! Ничто. Война. Вот великая тема жизни. Война. Если ты посвятил столько лет техническим проблемам военного дела, ты понимаешь, что жизнь по сути своей стремится к конфликту, к войне; что главное человеческое устремление – к тишине после боя на поле брани, когда воронье слетается поживиться падалью.

Один из первых уроков, каковой должен усвоить любой ученик в любом деле, – это уважение к старшим. Брат Нестор, который, как выяснилось, был самым младшим из шести братьев, занимался разработкой и производством Домашней Утвари, или Хозяйственных Принадлежностей, в самом широком смысле слова «хозяйство», от кулинарии до садоводства, с особым упором на личную гигиену.

– Как избавиться от продуктов человеческой жизнедеятельности, – говорил он в те редкие минуты, когда вообще снисходил до разговоров со мной, – вот величайшая из проблем, что стоит перед человечеством. – Но несмотря на столь громкое заявление, он, похоже, не слишком горел желанием этот вызов принять. Он вообще проявлял поразительную безучастность к своей работе. Его взгляд постоянно блуждал где-то в туманной дали; он сидел, сгорбившись, и зевал, или шлепал губами, и слюна текла у него по подбородку. Один раз, когда я попытался его растормошить и легонько пихнул локтем, чтобы вывести из этого столбняка, он вдруг захныкал, тонко и жалобно, как зверюшка, попавшаяся в капкан.

Пока брат Нестор витал мыслями где-то в неведомых мне пространствах, я спокойно обшаривал мастерскую. Я обнаружил машины для стрижки газона, стеклянные ящики для рассады, лопатки с шипами и тяпки с коловратными ручками. Резки для овощей и терки для моркови, зубастые щипцы для измельчения чеснока и имбирного корня, автоматизированные устройства для сбора мандрагоры, предназначенные для суеверных мракобесов, гранитные ступки с пестиками, приводимые в движение гидроэнергией. На многочисленных полках обнаружились склянки с птичьим клеем, приманки в виде жуков, пропитанных отравой, соли для уничтожения слизняков и всевозможные яды для мух. В самом дальнем углу я нашел оборудование для купален и умывальных: краны, откуда била струя воды, подставки под тазики с подогревом, вертящиеся барабаны для полотенец и кашеобразные мыла с запахом дегтя и серой амбры.

Однажды, кажется, это было во время Полного Недоумения, я отважился заглянуть под чертежный стол брата Нестора, где давно уже заприметил какие-то штуки, прикрытые парусиной. Поглядывая с опаской на брата Нестора – у которого как раз случился очередной столбняк, – я сначала ощупал предмет под холстом. Подозрительно знакомые формы. Приподняв покрывало, я обнаружил под ним… свою взбивалку. Да нет, сказал я себе, никто из Избранников не присвоит себе чужие изобретения, им это незачем, у них своих изобретений полно, и вообще они выше этого. Но, рассмотрев повнимательнее сие педальное устройство, я увидел, что это не моя взбивалка: это была просто копия, причем достаточно грубая, моего оригинала, сиречь первообраза, иными словами, жалкая подделка под мой образец. Мне с трудом верилось в очевидное, но я держал в руках вещественное доказательство.

Брат Нестор был плагиатором.

Удивительно, правда, как изменяется восприятие в соответствии с нашими ожиданиями. Если раньше я вполне сознательно закрывал глаза на странности чудаковатых братьев, то после этого удручающего открытия насчет брата Нестора я уже не мог думать ни о чем другом. Украденная взбивалка стала для меня как ящик Пандоры, из которого высыпались тысячи подозрений. Что собой представляет Башня? Как она функционирует? Кто за этим следит. И где Гербош фон Окба? Я терялся в догадках. Я много думал, но безрезультатно. Все вокруг изменилось, изменилось внутри – как это бывает осенью, когда соки растений уходят в корни, и каждый лист несет в себе неотвратимое увядание. В положенные часы я приходил в мастерские к братьям, взыскуя знаний, которые мне приходилось выманивать у наставников лестью или же хитростью. По ночам я боролся со сном, чтобы застать человека, подливавшего мне воду в умывальный таз. Но борьба была явно неравной. Я так уставал за день, что после ужина мне едва хватало сил доползти до кровати. Я клал голову на соломенную подушку и тут же проваливался в глубокий сон, как камень, брошенный в воду, тут же идет ко дну. Просыпался я только утром, и лица братьев были все теми же мертвенно-бледными масками, какие бывают у тех, кто не видит снов.