Крыша. Устная история рэкета - Евгений Вышенков

Харизматичная хрипотца Александра Невзорова в сочетании со столь же агрессивной, сколь и обыденной интонацией, и сама его речь — простого серьезного парня, торопящегося рассказать всем правду,— это и был голос времени. Программа вошла в Книгу рекордов Гиннесса, как самая рейтинговая: в половине десятого вечера улицы Ленинграда в буквальном смысле вымирали — все смотрели десятиминутки Невзорова. Материалы о коррупции, сюжеты об агонизирующей советской экономике, апокалиптические картинки советского коммунального быта, пожары, матерящиеся мужики, гниющие курицы — все это производило ощущение длящейся годами сенсации. В довершение этой картины, Невзоров снимал репортажи о «страшных „тамбовцах"», что, как позже признался сам Кумарин, было не столько помехой для его деятельности, сколько рекламой.

Невзоров был в то время единственным телевизионным журналистом во всей стране, кто показывал, как зарождаются ОПГ. В основном же интерес к ним проявляли западные репортеры, которым, впрочем, нужна была не репортажная правда, а экзотический эксклюзив — заснять экзем-плярную разборку русской мафии. Западный стрингер выходил на какого-нибудь пройдоху, имевшего контакты с бригадиром ОПГ, тот платил своей команде по 50 долларов, совсем неплохие тогда деньги, и те устраивали столь же красочное, сколь и правдоподобное представление где-нибудь на пустынной набережной Малой Невки.

Результаты полученной свободы слова способствовали не только политической открытости, массовому изучению новейшей истории и чтению эмигрантской литературы, но и новому, на этот раз добровольному зомбирова-нию населения. В 1989 году в эфире главных телеканалов страны появились психотерапевт Анатолий Кашпировский и экстрасенс Алан Чумак. Пока недавно сложившиеся ОПГ молниеносно набирали силу, столбили все новые территории, большинство советских граждан по вечерам внимали их оздоровительным сеансам. Миллионы людей, прильнув к телеэкрану, заряжали стаканы с водой. Утром же они погружались в битком набитые троллейбусы и трамваи, отрабатывали за талоны на загибающихся фабриках и заводах, чтобы отстоять дикие очереди за морожеными сосисками и скорее примчаться домой и поставить перед экраном очередной стакан с водой.

Все началось с Апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года. Горбачев произнес: «Ветер перемен». И мы первые почувствовали послабления со стороны обкома ВЛКСМ. Мы позволяли себе критиковать больше. Например, в Волосовском районе был совхоз «Ударник». Там есть деревня Извара, где усадьба Рериха. Мы неделю пробивали репортаж о том, что усадьба сыпется. Нам отвечали: «Рерих не наш художник». Но потом махнули: «Ладно — это не наша газета». Мы постепенно стали эту лодочку раскачивать, там что-то критиковать, как корреспонденты пихать редакторов. Рупором перестройки, конечно, стали молодежки. Газета «Смена» многое в Советском Союзе делала впервые. Первая критиковала Горбачева. Югин был тогда редактором, он очень не хотел ставить этот материал, и я ходила к нему три дня, чуть не врукопашную с ним боролась и сказала, что это надо делать. В итоге, когда мы этот материал опубликовали, причем мы сделали хитро — вставили эту критику в уста человека, у которого брали интервью,— на следующий день, как только вышла газета, нам позвонили из Кремля, сказали, что примут к сведению. Они вели уже себя так, они не могли уже просто наорать. Ну а потом начали КГБ уже критиковать, начали писать о неуставных отношениях в армии. В Советском Союзе же нельзя было заявлять о том, что была дедовщина в армии, и для того, чтобы написать этот материал, Таня поехала в Москву, к главным генералам, они там правили, что-то вычеркивали, но в итоге мы смогли рассказать, что пусть в качестве исключения, но такое бывает.

Когда мы стали печатать наше зарубежье, мы стали печатать Лимонова, а у него слово из трех букв самое приличное, допустим, в «Эдичке». Алданова стали печатать. Мы с разных направлений били в одну точку. Реакция на все это от общества была такова, что у газеты Смена был тираж 300 000 экземпляров. Это было сравнимо с парижской «Ле Монд». Вы знаете, я хочу сказать, что мы наше КГБ даже стали критиковать. Когда КГБ приняло решение и выразило нам свое «фе», мы на это тут же на первой полосе выразили свое «фе» КГБ. То есть практически они уже ничего не могли сделать, нас уже понесло, как реку, как поток.

Мы хотели жить как на Западе, вслух говорить, писать то, что ты думаешь, есть не один вид колбасы, а много, не стоять в очередях. Вот это мы хотели. Мы видели, что там продаются не только гвоздики и мимозы, но 15 видов цветов.

КГБ

Власть в СССР держалась на том, что в конце 80-х Гавриил Попов, тогда будущий, а теперь бывший мэр Москвы, назвал «подсистемой страха»: в Советском Союзе были, конечно, пироги и пышки, но важнее их были кулаки и шишки. Мобилизационная экономика могла работать только в том случае, если ее рекрут понимал: шаг в сторону — расстрел. Эту карательную функцию выполняли ЧК—ГПУ—НКВД—КГБ. Однако уже в брежневское время руководимый Юрием Андроповым КГБ, как и все советское общество, проржавел. В глазах обычного ленинградца Комитет являлся незримой силой, которая не позволяла специалисту по Возрождению из Эрмитажа поехать в Италию, которая боролась за то, чтобы Анатолий Карпов выиграл у Виктора Корчного матч за звание чемпиона мира по шахматам, которая решала, кто достоин аспирантуры, а кто должен работать в школе. Основные свои ресурсы эта организация направляла на борьбу с идеологическим врагом — группой довольно безобидных художников и мастеров слова, мирно проводящих жизнь в кочегарках и на кухнях. Другой важной прерогативой КГБ была борьба с валютчиками и фарцовщиками, и в этом случае ее КПД уже был как у паровоза. Впрочем, даже в борьбе с самиздатом, абстрактной живописью и верой в Иисуса Христа КГБ работал примерно так же эффективно, как Министерство сельского хозяйства в борьбе за урожай: денег, усилий и оперативных комбинаций много, а результат — песни Высоцкого из каждой форточки. Когда же врагам народа сначала разрешили беспрепятственно заявлять о своем несогласии с властью, пусть и не в политических аспектах, а потом их еще и показали по телевизору, КГБ буквально потерял смысл своего существования. Кроме того, все знали, что комитетчики были всегда обеспечены в разы лучше, чем милиционеры или армейские офицеры. Должностной оклад майора КГБ был таким же, как у армейского полковника. Для них существовала сеть собственных распределителей, больниц, санаториев. И вдруг в одночасье с появлением кооперативов и теневого бизнеса появилась масса людей, материально жившая несравнимо лучше, чем рыцари плаща и кинжала. Закрытые распределители не избежали всеобщего дефицита, товаров в них резко поубавилось. Все это способствовало резкому снижению служебного рвения сотрудников. Когда Комитет стали пытаться перепрофилировать на борьбу с организованной преступностью, вскрылась практически полная профессиональная непригодность его работников. Оказалось, они не обладали навыками работы с уличной преступностью — не то что с вооруженными бандами, но даже со сравнительно безобидными карманными ворами.

МИЛИЦИЯ

Еще в 1985 году рядовой сотрудник правоохранительных органов испытывал страх перед вышестоящей инстанцией — КГБ. Взаимоотношения этих двух структур описывались формулой: «Вы следите за порядком, а в важные дела не лезете». Существовал официальный совершенно секретный приказ под номером 008, в котором говорилось, что если оперативник получил информацию, касающуюся ответственного партийного работника, то он немедленно должен был ее переслать по назначению — в КГБ — и забыть. Менты никогда не любили гэбэшников, но боялись их. Никто всерьез не думал, что самиздатовские книжки митьков в руках у студентов действительно представляют хоть какую-то опасность, и при этом любой милиционер понимал: чекист в случае возникновения разногласий мог повлиять на его карьерный рост и даже способствовать увольнению. Но когда по телевизору стали говорить то, за что раньше могли запретить выезд за границу, страх перед Лубянкой растаял.

Приказ 008 перестал выполняться сам собой, хотя официально его никто не отменял. Оперативники уголовного розыска теперь могли задерживать ответственных работников обкома ВЛКСМ и возбуждать в их отношении дело, не докладывая об этом ни в какие инстанции.

В эпоху перемен рядовой милиционер, работавший в городе, ощущал происходившее куда острее, чем его начальство, покидавшее кабинеты только по особым случаям. На улицах появились кришнаиты, художники, уличные музыканты — все те, кого, по привычным представлениям, должны были вот-вот схватить, но все же не хватали. Правоохранители, надышавшись воздухом свободы, перестали чувствовать опасность не только со стороны КГБ, но и со стороны собственных начальников. Они стали отказываться задерживать панков в кожаных косухах. В конце концов, во время выступления Демократического Союза у Казанского собора в марте 1989 года, сотрудники ОМОНа отказались разгонять толпу по приказу начальства, наблюдавшего за событиями с третьего этажа дома Зингера.